Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836 - Петр Вяземский

Твое письмище точно и мне дает мысль, что ты должен бы писать свои воспоминания. Я всегда замечал, что твое перо умеет залучить к себе и мысль, и чувства твои удачнее языка, на котором они не держутся. Ты такой обжора, что глотаешь и мысли свои, и чувства; шутки в сторону: ты редко договариваешь. Впрочем, и со мною то же: перо развязывает у меня язык ума и сердца. Причина этому, вероятно, та, что мы не имеем привычки говорить. И где могли бы мы наторить свой язык? Арзамас рассеян по лицу земли, или, правильнее, но – земли, а в обществах халдейских разве может откликнуться ум души?

Последнее письмо жены моей наполнено сетованиями о жребии несчастного Пушкина. Он от неё отправился в свою ссылку; она оплакивает его, как брата. Они до сей поры не знают причины его несчастья. Как можно такими крутыми мерами поддразнивать и вызывать отчаяние человека! Кто творец этого бесчеловечного убийства? Или не убийство – заточить пылкого, кипучего юношу в деревне русской? Правительство верно было обольщено ложными сплетнями. Да и что такое за наказание за вины, которые не подходят ни под какое право? Неужели в столицах нет людей более виновных Пушкина? Сколько вижу из них обрызганных грязью и кровью! А тут за необдуманное слово, за неосторожный стих предают человека на жертву. Это напоминает басню «Мор зверей». Только там глупость. в виде быка, платит за чужие грехи, а здесь – ум и дарование Да и постигают ли те, которые вовлекли власть в эту меру, что есть ссылка в деревне на Руси? Должно точно быть богатырем духовным, чтобы устоять против этой пытки. Страшусь за Пушкина! В его лета, с его душою, которая также кипучая бездна огня (прекрасное выражение Козлова о Бейроне), нельзя надеяться, чтобы одно занятие, одна деятельность мыслей удовольствовали бы его. Тут поневоле примешься за твое геттингенское лекарство: не писать против Карамзина, а пить пунш. Признаюсь, я не иначе смотрю на ссылку Пушкина, как на coup de grâce, что нанесли ему. Не предвижу для него исхода из этой бездны. Неужели не могли вы отвлечь этот удар? Да зачем не позволит ему ехать в чужие краи? Издание его сочинений окупит будущее его на несколько лет. Скажите, ради Бога, как дубине Петра Великого, которая не сошла с ним во гроб, бояться прозы и стишков какого-нибудь молокососа? Никакие вирши (tout vers qu'ils sont) не проточат её! Она, православная матушка наша, зеленеет и дебилеет себе так, что любо! Хоть приди Орфей возмутительных песней, так никто с места не тронется! Как правительству этого не знать? Как ему не чувствовать своей силы? Все поэты, хоть будь они тризевные, надсадят себе горло, а никому на уши ничего не напоют. Мне кажется, власти у нас так же смешно отгрызаться, как нашему брату – шавке смешно свалить зубы. Во Франции, в других землях, – дело другое, on en vient aux mains avec l'autorité; в подобной схватке все увечье! У нас необозримое, мало того что непроходимое, расстояние разделяет власть от нас. Elle est non seulement inviolable de droit, comme partout, mais elle l'est aussi de fait. De sa nature elle est hors de toute atteinte. Я уверен, что если государю представить это дело в том виде, в каком я его вижу, то пленение Пушкина тотчас бы разрешилось. Les Titans n'ont pas chansonné les dieux, quand ils ont voulu les chasser du ciel.

Эпиграмма может пронять нашего брата, как ни будь он окован в звезды и препоясан лентами, но «сатиры и эпиграммы должны преклонить колена» (как говорил Максим Невзоров в «Друге Юношества» о наших эпиграммах на Боброва) перед неуязвляемостью власти. У меня в голове проскакивает глупая шутка, но так и быть: вот она. Я вспомнил о неуязвляемости Ахиллеса. Про него можно сказать, что душа у него была в пятках, даром, что он был не трус. Сообщи это Екатерине Николаевне, музе моих глупостей. Какой скачек от политической метафизики до лубочной шутки! Да, впрочем, пора мне было соскочить: я ходил по скользкому месту,

Я видел Волконских, мать и дочь, и с первого раза полюбил их сердечно. Мать везет тебе книгу. Завтра хочу к ним ехать в Суханово и повезу твои брошюры. Я что-то сомневаюсь в законности произведения Moor'а: я думаю, это парижский подкидыш. Стихи Masson также неважны; у меня есть ответ Casimir La vigne Ламартину гораздо превосходнейший. Волконская дала мне читать Пукевиля «La régénération de la Grèce». Это эпопея, то-есть, по содержанию своему, а не по силе эпопейщика, хотя есть в нем жар и живопись. Что говорит об этой книге Дашков? Можно ли во всем верить Пукевилю? Жаль, что должен прочесть его наскоро: голова кружится от собственных имен людей, городов, чинов. Что за диавол этот Али-паша? Есть ли перевод надгробной речи патриарху, убитому в Царьграде, говоренной в Одессе? Дай мне ее!

Лобанова элегия пахнет перстоньком. В восьми стихах Плетнева во сто раз более поэзии. Читал ли ты глупое известие Греча об этой элегии в 31-м номере? Я люблю, что Лобанов в утешение Шувалову говорит ему: стенаю и я! пришли «Звезду» Боратынского! И конечно: очес – не хорошо. Да что же делать с нашим языком, может быть, поэтическим, но вовсе не стихотворческим. Русскими стихами (то-есть, с рифмами) не может изъясняться свободно ни ум, ни душа. Вот отчего все поэты наши детски лепетали. Озабоченные побеждением трудностей, мы не даем воли ни мыслям, ни чувствам Связанный богатырь не может действовать мечем. Неужели Дмитриев не во сто раз умнее своих стихов? Пушкин, Жуковский, Батюшков в тайнике души не гораздо сочнее, плодовитее, чем в произрастениях своих? –

Что скажешь ты он этом письме? Оно превосходно! Это пиндарическая ода! Чего хочешь, того просишь. Это в своем роде Child-Harold, «volcan tari qui ne lanèait plus que des laves brulantes ou des cendres amères» (Thomas Moore). Ан, я и в самом деле volcan tari!

Ты разве не понял письма моего о службе? Я точно согласен с тобою. Где мне служить? Я говорил тебе, что мог бы служить за деньги, но что знаю, что денег мне не дадут, да и не за что. Ты разве забыл, что я узнал Воронцова летом в Петербурге? Такое знакомство один раз навсегда. Если не было бы поздно, то я выписал бы тебе из письма жены то, что относится до образа жизни в Одессе. О веселиях и приятностях общежития и в помине нет; напротив, она мне настоятельно говорит, чтобы, ехавши туда, отказался бы я от помышления о светских развлечениях, которых там нет. Но там есть солнце и море, а душа моя их жаждет. Может быть, там она оживет. Москва меня сушит: я не должен в ней жить! Я не властен в ней жить! Я не буду в ней жить! А, кроме Москвы и юга, я на Руси не знаю доступного угла. Итак, ты скоро сюда будешь. Радуюсь заранее. Куда ты это собираешься на Макарьевскую ярмонку из Москвы? Разве для тебя сызнова начнут? Ведь это не обедня. Да и обедня то уже для тебя отошла. Прости, мой милый расстрига! Покажи это письмо Жуковскому; 1200 рублей – за виды Павловского и за проданные экземпляры его сочинений: я тебе толковито писал. Счеты ему пришлю после.

648.

Тургенев князю Вяземскому.

18-го августа. [Черная Речка].

Письмо твое получил, отвечать не успею, ибо теперь уже за-полночь, а завтра я еду в Царское Село. Выеду, вероятно, 29-го августа, ибо 23-го не успею. У Новосильцова был сегодня, но он завтра едет и сегодня был в бане. Я видел его только при других и при неотступном Байкове, и ни разу не удалось завести речи о тебе, сколько ни желал.

Я хотел послать тебе ответ Лавинья. Северин уезжает завтра и тебя увидит.

Новосильцову знаки Александра, 50000 и попечителем на место Лаваля. А Лаваль пишет ко мне из Карлсбада и сбирается управлять просвещением литовско-гродненским и для этого жертвует своим хилым здоровьем, не желая остаться на другой курс. Авось, этот удар спасет его от явной гибели и от….[1]? но спасет ли от Сената?

Пришлю или привезу ответ на твою вылазку за П[ушкина]Завтра прочту Жуковскому письмо твое.

649.

Князь Вяземский (с С. П. Жихаревым) Тургеневу.

18-го августа. [Москва].

Рукою Жихарева: Матугика просит вас, а мы молим, чтобы вы взъехали к нам по приезде вашем в Москву. «Приезд нечаянный Александра чрезвычайно меня растревожит», говорит она. Ей хочется, чтобы ее предуведомили. Впрочем, да будет воля ваша. Мое дело – написать, что приказано. Еще просила меня напомнить вам, чтобы вы ее забыли взять с собою мундира.

Рукою князя Вяземского: и шпагу. Да, сделай милость, и звезды не забудь; да нельзя ли формата побольше, а то нельзя тебе будет и глаз показать москвичам.

Рукою Жихарева: Это уже я не знаю для чего. Живем мы под Новинским, против церкви Иоанна Предтечи, в Кречетниках, в доме Воейковой. Скоро ли то вас дождемся? Приезд ваш, нелицемерно сказать, для нас праздник. Сергея обнимаю. Верный и преданный С. Жихарев.

Рукою князя Вяземского: Сейчас получил письмо от жены. Одесские наши планы, кажется, переменились, и в сентябре возвратится она с детьми сюда. Смерть семилетней дочери Гурьевой, которая умерла жертвою невежества одесских докторов, не понявших её болезни и лечивших ее от другой, напугала жену, тем более, что доктор Воронцовых, искусный и ученый, может быть, не возвратится на зиму в Одессу. Сообщи это все Карамзиным. Я приехал сюда на минуточку. В Остафьеве у меня здорово.