Софья Перовская - Елена Сегал

— Я пойду с тобой. Я предупредила папу, что, если тебя арестуют, я не уйду, а потребую, чтобы и меня арестовали.

Но Лев Николаевич счел за лучшее сам поехать с сыном. Пока они молча ждали начальника сыскной полиции Габерзанга, Вася занялся наблюдениями. Сквозь открытую дверь приемной видна была канцелярия.

«Какие мерзкие лица! — думал он, глядя на чиновников, которые входили, и выходили с папками в руках или писали что-то, сидя за длинными столами. — И от таких тварей зависит жизнь человека. Сколько, должно быть, яду и клеветы в этих шкафах, которые ломятся под тяжестью бумаг! Сжечь бы все это, вот бы веселый вышел пожар».

Лев Николаевич первый прошел к Габерзангу. До Васи долетели отрывки французских фраз, потом русские слова:

— Не беспокойтесь. Все будет улажено быстро и без огласки.

Васю Габерзанг встретил чрезвычайно любезно,

— Очень приятно познакомиться, — сказал он, пожимая его руку своей мягкой рукой. — Присаживайтесь, молодой человек. Мне жаль вашего уважаемого отца! Я сам отец и вполне его понимаю. Ваша сестра — неопытная девушка. Она, конечно, не приняла бы такого крайнего решения, если бы не дурное влияние. В ее возрасте легко увлечься модными идеями и попасть в сети разных беспринципных господ. Беспокойство вашего отца и особенно вашей бедной матушки вполне естественно.

— Я очень боюсь за мать. Эта история дороже всего обойдется именно ей, — подтвердил Вася.

— О, — воскликнул Габерзанг, поднимая к потолку голубые глаза, — материнская любовь — это великое чувство! Поэтому я хочу помочь вам уладить все мирно и неофициально. Недавно у меня был похожий случай. Обращается ко мне некий Палицын, честнейший и благороднейший старик. Он в отчаянии, жена в отчаянии. Дочь ушла из дому. И что же? Я очень быстро отыскал ее, уговорил вернуться и своими глазами видел трогательную сцену примирения.

— В данном случае, — возразил Вася, — это невозможно. Если вмешается полиция, сестра скорей покончит самоубийством, чем позволит себя привести домой. А этого мать не переживет.

— Постарайтесь найти сестру и уговорите ее повидаться с матерью.

— Я сам бы этого хотел, — сказал Вася, — но это возможно лишь в том случае, если полиция не будет вмешиваться.

— Поверьте, перебил его Габерзанг, — я хочу помочь вашему семейству как друг. Забудьте, что я ношу мундир. Мне самому желательно, чтобы все кончилось семейным образом.

«Полицейскому верить, конечно, нельзя, — думал Вася, возвращаясь домой. — Но ведь Габерзангу сейчас нет расчета нас обманывать. Да и встречу можно устроить тайно. Пусть мама сама увидит, что не Соню надо убеждать уступить, а папу… Может быть, нам с ней вдвоем и удастся повлиять на него, чтобы он отпустил Соню на волю».

«Да, пожалуй, это самое лучшее», — решил Вася, открывая железную калитку палисадника, который отделял дом от улицы.

В тот осенний вечер, когда Соня ушла из дому, ей казалось, что порвать с прежним и начать жить по-новому легко и просто. Но как всегда бывает, скоро обнаружились затруднения, о которых она сгоряча и не подумала. Хуже- всего было то, что она не имела отдельного вида на жительство, и ее в любую минуту могли арестовать и посадить в тюрьму, как бродягу. Получить паспорт без согласия отца было невозможно, а на его согласие Соня не надеялась.

Потянулись томительные дни. Боясь встретить на курсах Машу или на улице кого-либо из знакомых отца, Соня целыми днями оставалась одна в маленькой квартирке на шестом этаже.

Студентки, у которых она жила, уходили рано утром и возвращались поздно вечером. Они приходили возбужденные, веселые и принимались рассказывать о кружках и сходках.

Где-то совсем близко шла живая, настоящая жизнь, в которой Соня не могла принимать участия. Ради этой деятельной и свободной жизни она бросила дом, ради нее готова была на всякие лишения. Поэтому ей. особенно тяжело было проводить день за днем, бесцельно бродя из комнаты в комнату или сидя на потертом диванчике с книгой в руках.

Правда, друзья не забывали ее, но Соня сама не хотела отнимать у них слишком много времени.

Однажды в неурочный час к ней забежала Саша Корнилова, раскрасневшаяся от мороза и волнения. — Только что произошла такая история, — сказала она, усаживаясь. — Мы были в гостиной. Вдруг входит полицейский офицер и обращается к папе: «Известно ли вам, где находится Софья Львовна Перовская, которую мы разыскиваем по заявлению ее отца Льва Николаевича Перовского?» Папа ответил: «Право, не могу вам сказать». Офицер повернулся ко мне. «Может быть, вам, барышня, известно?»

А я, знаешь, сделала наивное лицо и говорю: «Перовской уже несколько дней не было на курсах. Уж не больна ли она?» Офицер вежливо поклонился и ушел. Мне кажется, тебе надо уехать, — сказала Саша, закончив свой рассказ, — Я сегодня же посоветуюсь с нашими, куда тебя отправить.

В тот день, когда Вася пытался устроить Варваре Степановне встречу с дочерью, Соня уже сидела в поезде, который увозил ее в Киев к доктору Эммэ, хорошему знакомому Ольги Шлейснер.

Лев Николаевич, который сначала был уверен, что полиция вот-вот приведет беглянку домой, снова начал волноваться. Здоровье его резко ухудшилось, и он целые дни проводил в постели.

— Послушайте меня, — сказал ему доктор Оккель во время одного из очередных визитов, — махните на все рукой. Выдайте дочери паспорт. Пока вы не успокоитесь, никакие лекарства не помогут,

В тот же вечер Лев Николаевич написал Соне отдельное удостоверение и послал Колю в министерство заверить подпись.

Приехав весной 1870 года в Петербург, Соня сразу же пошла к Варваре Степановне. Странно ей было входить в родной дом украдкой, через черный ход… Но она знала, что отец не хочет ее видеть, и сама считала, что им лучше не встречаться.

Соня боялась, что мать будет уговаривать ее вернуться, но ошиблась. Варвара Степановна не омрачила радости встречи ни слезами, ни горькими словами. За последние месяцы она обо многом успела подумать, поняла, что у ее Сони свой путь, и не захотела стать для нее на этом пути преградой.

Все пошло по-старому. Лекции, собрания, споры. Теперь уже никто не мешал Соне учиться на курсах, жить, как она считала нужным, но в том-то и дело, что она сама не знала, как нужно жить, а из наук ее больше всего интересовала как раз та, которую на курсах не проходили, — наука о людях, о жизни.

«Куда ни посмотришь, думала она, — всюду тупые лица, тусклые глаза. Одних превращает в животных вечная праздность, другие — и их гораздо больше — становятся чуть ли не рабочим скотом из-за непосильной работы. Где тут почитать, поучиться чему-нибудь, когда работаешь по семнадцать-восемнадцать часов в сутки».