Приключения доктора - Павел Саксонов

— Слышал, но не пробовал. Впрочем, говорят, на вкус пастеризованное молоко ничем не отличается от обычного!

— Такого просто не может быть! — с полной убежденностью в своей правоте возразил дворник. — Не может и всё!

— Ну, хорошо… посмотрим!

— Как так?

— Просто! — Михаил Георгиевич повеселел. — Проводите меня: вас ведь впустят на ферму?

Дворник наморщил лоб, почесал его всей пятерней — он явно что-то прикидывал в уме, — но в итоге ответил утвердительно:

— Да: меня, я думаю, впустят!

— Тогда идемте!

— Ну что же…

И они — ведомый дворником по лабиринту междворовых переходов Михаил Георгиевич — пошли.

От нового к старому

В сопровождении дворника всё оказалось не таким запутанным, как выглядело на первый взгляд. Уверенно поворачивая и не менее уверенно после каждого поворота выбирая дорогу — среди разбегавшихся в разные стороны тропинок, — дворник быстро, за какие-то две-три минуты, довел Михаила Георгиевича до молочной фермы.

Двор, на котором находилась ферма, был куда больше тех, через какие Михаилу Георгиевичу уже довелось пройти: кажется, мы упоминали, что некогда здесь находились сад и огород. От них давным-давно ничего не осталось: только пара старых одичавших вишен и не менее старая и тоже одичавшая яблоня с приземистым стволом, разделявшимся надвое почти у самого корня — верный признак того, что когда-то дичок победил и тоже пошел в рост. И хотя и сада, и огорода давно и след простыл, двор оставался незастроенным: прежде здесь разгружались и загружались многочисленные фургоны, приезжавшие на склад, а позже, когда участок перешел к домовладению Ямщиковой, было решено оставить всё «как есть». Несмотря на разнообразные предложения застройщика, новые владельцы застраивать двор не стали. Вероятно, это было своего рода стратегическим решением — сохранять свободной под непредвиденные нужды землю.

Обширность двора создавала в нем отличный от других дворов микроклимат. Если по соседству царила тишь, выдавая бушевавшую за стенами бурю только сыпавшейся с неба ледяною крошкой, то здесь опять ощущались порывы штормового ветра — пусть и не в такой же мере, как на линии или проспекте.

Выйдя на открытое пространство, дворник и Михаил Георгиевич получили по лицам секущие заряды и пригнулись. Они ускорили шаг и почти бегом пересекли двор, оказавшись перед уже упоминавшейся нами постройкой: в ней располагалась молочная ферма Петра Васильевича.

Постройка имела два неравных по высоте этажа: более высокий первый и низкий, почти мансардный, — второй. В окнах первого света не было. Точнее, виднелись только слабые огоньки дежурного освещения — красноватые, так как свет проходил через окрашенные колбы ламп. Окна второго этажа, больше похожие на люкарны, тоже почти все казались темными и безжизненными. И только два из них были ярко освещены.

— Квартира Петра Васильевича, — пояснил, перекрывая шум ветра, дворник.

— Он нас услышит?

— Здесь — электричество! — горделиво ответил дворник. — В квартиру проведен звонок… да вот он!

Дворник нажал на кнопку.

Как понимает читатель, во время описываемых нами событий переговорных устройств — наподобие всем нам известных домофонов — еще не существовало. Поэтому прошла минута, затем — другая, и только после этого из-за двери, находившейся подле огромных ворот, послышался осторожный вопрос:

— Кто?

— Петр Васильевич! — дворник для убедительности еще и постучал по створке. — Это я, Константин! Старший из первого корпуса Ямщиковой. Откройте!

Дверь отворилась.

В слабо — всё теми же дежурными огоньками — освещенном проеме собственной своею персоной появился Пётр Васильевич. Выглядел он усталым и раздраженным, но, возможно, это было только иллюзией, рожденной тенями при недостаточном свете. Во всяком случае, в голосе Петра Васильевича, узнавшего дворника, раздражения не было. Впрочем, как и усталости. Наоборот: заметив рядом с дворником незнакомого господина, Пётр Васильевич очень даже бодро поинтересовался:

— А это еще кто?

— Врач!

Пётр Васильевич отшатнулся:

— С ума сошел? Зачем ты его привел?

Михаил Георгиевич шагнул вперед:

— Прошу прощения, — начал он, дотронувшись рукой до мерлушковой шапки, — но я…

— Он, — подхватил, перебивая, дворник, — другой. Не из этих. Он — наш!

— Наш?

— Я, — представился Михаил Георгиевич, — в полиции служу. Здесь же, в Васильевской части. Шонин моя фамилия.

— Так вы — полицейский врач? — уточнил управляющий.

— Да, — ответил Михаил Георгиевич.

Управляющий заметно расслабился, но сам собою напрашивавшийся вопрос все-таки задал:

— И что вас ко мне привело? Служба или как?

— Скорее — «как» …

— Пёсик у него, — опять вмешался дворник, — Линеар…

— Линеар?! — опешил Петр Васильевич.

— Имя такое, — пояснил Михаил Георгиевич.

Петр Васильевич всмотрелся в окружавший дворника и доктора сумрак, даже — быстро, правда, отвернув лицо — на небо бросил взгляд: уж не там ли скрывался Линеар? И удивленно спросил:

— Где же он?

— Здесь, — ответил Михаил Георгиевич и, как давеча перед дворником, отвернул воротник пальто.

И на этот раз, как и прежде, из-за отворота немедленно показалась недовольно сопевшая мордочка.

— Ух ты! — одновременно и восхитился, и умилился Петр Васильевич. — Проходите!

Михаил Георгиевич и дворник вошли на ферму.

Петр Васильевич запер за ними и за собою дверь и, обогнав, повел их к уже знакомой нам административной части, отделенной от производственной стеклянной перегородкой. По пути он расспрашивал Михаила Георгиевича о всяких разностях, а попросту — вызнавал историю находки Линеара и причину, заставившую доктора явиться сюда. Михаил Георгиевич рассказывал и отвечал на вопросы без всякой утайки, чем окончательно успокоил управляющего: Василий Петрович любил животных и к тем, кто также любил их, недоверия не испытывал.

— Посидите здесь, — предложил он, указывая на стулья, — я мигом!

Михаил Георгиевич и дворник сели. Дворник тут же начал озираться, вглядываясь через перегородку и покачивая головой при виде видневшихся за нею тех самых и оттого казавшихся еще внушительнее чанов.

— Вот они, — говорил он, показывая на них пальцем, — изволите видеть… Отцы и деды наши обходились без них, и мы, я думаю, тоже обойдемся… вы не так считаете?

Михаил Георгиевич слушал и улыбался. Сбивчивые речи дворника забавляли его: вот он — образчик консервативного противника прогресса! Правда — уж это-то доктор также был вынужден признать — образчик не агрессивный, а просто выражавший своё мнение: без того, чтобы навязывать его силой.

— Нет, — ответил дворнику Михаил Георгиевич, — я считаю не так. Пастеризация…

— Па… что?

— Пастеризация. Процесс такой. Назван по имени французского ученого — Луи Пастера, который…

— И тут шаромыжники[26] замешались! — неодобрительно перебил Михаила Георгиевича дворник. И ухмыльнулся: «Куда же без них!»

Михаил Георгиевич ухмыльнулся в ответ, но лекцию не бросил, постаравшись донести до дворника всю пользу установленных на ферме Петра Васильевича устройств. Дворник — теперь уже слушал он — от мнения своего отказываться не собирался, но был внимателен, хотя и не так, как мог бы быть жаждущий познаний человек. Скорее уж его внимательность была сродни снисходительности: по принципу «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы хорошим росло!»

Меду тем, Линеар, выпущенный из-под пальто на стол, с беспокойным любопытством бродил по этому самому столу: принюхиваясь, то замедляя шаг, то ускоряя, а то и заваливаясь на бок или растягиваясь — лапы еще плохо держали его, а сам он еще не приноровился ко всем чудным и странным особенностям окружавшего его мира. Пару раз он опасно приближался к краю — высота и связанные с ней опасности не беспокоили его, — но Михаил Георгиевич, не прекращая говорить, ласково отталкивал его прочь. И он вновь начинал бродить по столу, исследуя стол и временами проявляя недовольство.

Недовольство Линеара выражалось в характерном пыхтении: бесшумно обнюхав очередной предмет и даже попытавшись ухватить его мягкими губами, Линеар убеждался в его несъедобности и начинал пыхтеть. Неизвестно, когда он ел в тот день в последний раз, но это явно было довольно давно.

Наконец, вернулся Пётр Васильевич. Михаил Георгиевич тут же замолчал. Линеар, учуяв молоко, засеменил к поставленному на стол блюдцу, но, понюхав, отвернулся: от налитого в блюдце молока пахло совсем не так, как от того, к которому он привык. Пришлось потыкать его в блюдце мордочкой и дать облизнуть палец, прежде чем он сообразил, что перед — действительно пища, и начал — уже захлебываясь и подрагивая от нетерпения и голодной жадности — пить.