Пейзаж с парусом - Владимир Николаевич Жуков

этого не люблю… Черт знает что творится иногда в экспедициях… Можно подумать, что ради этого некоторые идут работать в кино…

Он говорил, а она молчала. Лишь следила за ним взглядом и, казалось, не слышала его слов. А он не знал, что еще сказать и что сделать с собой, большим, нелепо торчащим между двумя диванами в холщовых чехлах. И как-то само собой вышло, что он сел рядом с ней. Стенка шкафа оказалась близко, ему было трудно поместиться. Тамара подвинулась чуть-чуть, и он почувствовал, что касается ее.

Его удивило, что вблизи она совсем не щуплая, как обычно казалось, и будто бы проверяя, что не ошибся, прильнул к ней плечом и снова подумал, что она совсем другая, чем казалась.

— Кого же ты все время ждала? — спросил он, почти не слыша своего голоса. — Я замечал, ты все время кого-то ждала.

— Тебя, — сказала она.

Он не знал, как относятся к позднему возвращению соседей те, кто располагался на самой первой палубе, собственно даже в трюме, бесплацкартном помещении, где койки выстроены в два этажа и между ними нет ни дверей, ни перегородок. А Тамара, по своему низшему положению в группе, жила именно там. Уже рассвело, по палубе грохотал ведром вахтенный матрос, и лучше всего было сделать вид, что никто не проводил ночь ни в чьих каютах, просто заговорились, загляделись на летнее, рано заголубевшее небо, и вот, пожалуйста, на ногах. Взял Тамару за руку и повел по трапу наверх, в рулевую. Оставил возле широкого окна, за которым сначала полого, а потом круче и круче вздымался склон Молодецкого кургана, а сам пошел к капитану. Спросонья тот никак не мог понять, чего он от него хочет, а он хотел — в полную противоположность тому, на чем настаивал накануне, — чтобы «Зея» поскорее снималась с якоря и шла в Ярославль.

За два месяца путешествия с киногруппой капитан разучился чему-либо удивляться, и через полчаса теплоход уже разрезал наискосок Волжское водохранилище, раскланиваясь со встречными судами белым флагом-отмашкой.

Вечером в каюту легонько постучали, и Оболенцев не удивился, что это была Тамара. Так произошло и на второй день, и на третий, только в Ярославле, когда началась недельная суматоха со съемками старых, еще дореволюционных пристаней, ярмарки с массовкой в пятьсот человек, он не видел ее после работы, даже не вспомнил ни разу. Потом до самой Москвы с утра до вечера сидел в монтажной, по-походному устроенной в кормовом ресторанном зале, и только в Химках, на широком асфальте причала, вдруг заметил Тамару с плащом через руку, с голубым чемоданом у ног. Она ждала других, чтобы сесть в студийный автобус, а он уже распахнул дверцу «Волги», и стало вдруг неловко, будто наобещал с три короба, а держать слово не хочет.

К счастью, мимо несла свое рыхлое тело администраторша Паня, и Кирилл противно-заботливым (для себя противным) голосом осведомился, не по пути ли ей с ним. Паня радостно заохала, полезла в машину, и тогда он, краснея, спросил Тамару:

— Мне на Комсомольский. Может, и вам по дороге?

В машине он нес всякую чепуху — как плохо летом, если окна квартиры выходят на улицу, что в Америке нет понятия «обгон», там, кто едет медленно, обязан становиться в правый ряд, и что график работы такси не согласован с московским ритмом жизни и машины днем стоят, хотя вечером нарасхват. Говорил не переставая, а сам думал, что зря повез Тамару. Это надо решительно оставлять в прошлом, с этим нельзя возвращаться из экспедиции домой.

Паню ссадили у Белорусского, повернули в сторону проспекта Мира, и он уже ничего не говорил, только думал, хорошо ли, что молчит, не заподозрит ли шофер в его молчании что-либо особенное.

Доехали быстро. Машина свернула к новому дому, и он даже выскочил, галантно распахнул дверцу. Тамара с минуту стояла, бросая взгляды то на него, то на окна дома, куда-то невысоко, на второй или третий этаж, а потом что-то сказала, вернее, просто пошевелила губами и пошла к подъезду следом за шофером, который нес чемодан. Оболенцев смотрел на нее и почему-то удивлялся, что она кажется худенькой, хотя на самом деле другая, и еще подумал, что при таком расставании это не кончилось, все еще впереди.

Дома он первым делом позвонил матери, сказал, что придет вечером, и открыл в ванной кран.

Шум воды, низкий и властный голос матери вернули ему привычное состояние подчиненности, зависимости от заведенного порядка вещей, и он перестал думать о Тамаре. Знал, что трагически потерявшая мужа, когда ее единственному сыну было всего полгода, в одиночку выходившая его, выучившая, мать и теперь, когда сыну уже тридцать пять, не собирается отдавать его в покровительство ни одной, даже самой распрекрасной женщине. Четыре года назад случилась, правда, осечка, из-за которой они жили теперь отдельно, но из прошлого Нина Львовна извлекла хороший урок и ошибиться еще раз вряд ли бы согласилась.

После окончания ГИТИСа Оболенцев стал работать режиссером-стажером в театре. Стоящего дела ему не поручали: возился с инсценировкой повести из «Юности» для молодежного состава, но в середине работы чахлые еще куски посмотрело художественное руководство театра, и было решено, что тема вещи устарела. Дали другую пьесу — опять для молодых актеров, и он довел репетиции до конца, всем нравилось, но что-то стряслось с планом, включили две ранее не предусмотренные премьеры, и о его спектакле просто забыли. Почти год он ничего не делал, ни с кем не встречался, не дружил, пока Марьяна, почти незнакомая, видевшая его лишь на собраниях, не утянула однажды из прокуренной комнаты лит-части к себе на Усачевку, в восьмиметровую комнатуху в каком-то полуразвалившемся флигеле. Она пригласила, собственно, завлита, но тот в последнюю минуту отстал.

Был первый день масленицы, Марьяна напекла блинов, поставила на стол бутылку водки и банку соленых огурцов. У нее тоже дела были неважны: старше Кирилла тремя выпусками актерского факультета, Марьяна блеснула только в одной роли, на которую ее и взяли в театр, а потом удача не выпадала, постепенно она отошла на второй план, ей давали играть только во время летних гастролей,