Враги. История любви Роман - Исаак Башевис-Зингер

«Может быть, она стала спокойнее? — задавался вопросом Герман. — Сколько ей лет?» Он не мог вычислить ее возраст. Ясно только, что Тамара старше Германа. Он попытался разобраться с происшедшим и привести мысли в порядок. В Тамару стреляли, и она, с пулей в теле, нашла приют у поляка. Там ее, по-видимому, вылечили, и она переправилась в Россию. Но как? Как можно было в разгар войны пересечь границу? Скорее всего, это произошло весной 1941 года. Ну и где она находилась все эти годы? Почему она не дала о себе знать после 1945 года? По правде говоря, он, Герман, тоже не искал Тамару. Он никогда не заглядывал в списки пропавших родственников, публиковавшиеся в газетах. И, несмотря на все это, она смогла прорваться в Польшу, а затем и в Германию. «Раз большевики не отправили ее в лагерь, значит, у нее кто-то был, — промелькнула мысль у Германа, — русский или татарин… Кто-нибудь когда-нибудь уже находился в таком же положении, как я? — спрашивал себя Герман. — Нет, никто и никогда». Понадобятся еще триллионы и квадриллионы лет, чтобы повторилось такое сочетание обстоятельств… От полного отчаяния Герману захотелось смеяться. Чего хотят от него Небеса? Какую миссию возлагают на него? Какой-то небесный стратег составил коварный план и играет с Германом в — как это у них называется — войну на истощение? Неземной садист проводит над ним эксперименты, похожие на те, что немецкие врачи проводили над евреями…

Поезд остановился, Герман вскочил: Четырнадцатая улица! Он вышел из вагона и направился к автобусу, идущему в Ист-Сайд. Герман уже ездил туда несколько раз: на лекцию на идише, в кинотеатр на Клинтон-стрит, где показывали фильмы на идише, в еврейские книжные лавки на Канал-стрит, где он искал книги на идише для работы на рабби Лемперта… С утра погода казалась прохладной, но с каждой минутой день становился все жарче. Его рубашка намокла и липла к спине. Что-то в одежде давило, но он не знал, что именно: воротник, резинка от нижнего белья или туфли. Пройдя мимо зеркала, Герман увидел в нем себя: исхудавшего, немного сутулого, в бесформенной шляпе и мятых брюках. Его галстук перекрутился. Герман побрился несколько часов назад, но на щеках снова пробивалась щетина. «Я не могу появиться там в таком виде!» — обеспокоенно сказал себе Герман. Он замедлил шаг, чтобы остыть и подсушить рубашку. Герман рассматривал витрины. Наверняка здесь можно купить дешевую рубашку. Может, погладить костюм? По меньшей мере, надо почистить ботинки… Герман уселся на ящик, негритенок принялся мазать ботинки гуталином и сквозь кожу щекотать ему ноги кончиками пальцев. Герман вдохнул смрадный воздух, полный пыли и запахов бензина, асфальта и пота. «Как долго легкие могут это выдерживать? — спросил он сам себя. — Как долго может существовать эта сама себя уничтожающая цивилизация? Они задохнутся… Сначала все сойдут с ума, а потом задохнутся…» Негритенок начал было что-то говорить о Германовых ботинках, но тот не понял его английского. Мальчишка произносил только половину слов. Он был полуголый. По его прямоугольной голове с косичками тек липкий пот. Черные глаза глядели с первобытной мягкостью и терпением, унаследованным от поколений африканцев.

— Как продвигается бизнес? — спросил Герман, чтобы хоть что-нибудь сказать.

И негритенок ответил:

— Pretty good…[38]

Сидя в автобусе, идущем с Юнион-сквер на Ист-Бродвей, Герман вспомнил, что кто-то в Нью-Йорке рассказывал ему о реб Авроме-Нисоне Ярославере. Этот человек приехал в Нью-Йорк за две недели до нападения Гитлера на Польшу. У реб Аврома-Нисона в Люблине было маленькое издательство, выпускавшее репринты старых книг. Однажды он ездил в Оксфорд, чтобы взглянуть на рукопись одного из ранних мудрецов Талмуда. В Нью-Йорк он приехал, чтобы набрать подписчиков для издания одного из трактатов Мегале Амукот.[39] Потом у реб Аврома-Нисона в Польше погибли жена и дети. В Нью-Йорке он женился на вдове раввина, стал переписчиком и толкователем священных книг. Он собирал материалы для своеобразного словаря с именами великих раввинов, хасидских ребе и других авторов, погибших от рук нацистов. Его жена Шева-Хадаса ему помогала. Реб Авром-Нисон Ярославер и Шева-Хадаса приняли на себя обязанность проводить траурную церемонию по мученикам, погибшим в Европе, раз в неделю по понедельникам. В этот день они постились, сидели в носках на низеньких скамеечках и полностью соблюдали траурный ритуал.

Герман подошел к указанному дому на Ист-Бродвее и посмотрел в окна квартиры реб Аврома-Нисона на первом этаже. Они были наполовину задернуты шторами, точно такими же, какие висели в домах у раввинов в Европе. Герман поднялся по ступенькам и нажал на звонок. Ответили не сразу. Напряженная тишина стояла за дверью с мезузой в деревянном футляре, как будто там внутри шепотом спорили, стоит ли его впускать. Через некоторое время Герман услышал шаги. Дверь медленно открылась. На пороге стояла женщина, по-видимому Шева-Хадаса: невысокая, худая, с очками на горбатом носу, морщинистыми щеками, узким подбородком, в платье с высоким воротничком и платком на голове. Она выглядела точно так же, как выглядели благочестивые еврейки в Польше. В ее облике и одежде не было ничего американского, никакого намека на спешку и возбуждение, словно подобные встречи между мужем и женой были для нее обычным делом.

Герман поздоровался с Шевой, она кивнула в ответ. Они молча прошли по коридору. В средней комнате стоял реб Авром-Нисон Ярославер, человек небольшого роста, коренастый, сутулый, с бледным лицом, окладистой светлой с проседью бородой, взлохмаченными пейсами, высоким лбом, разлинованным, как пергамент, и в приплюснутой ермолке. Его карие глаза под желтовато-серыми веками смотрели с печалью, о которой Герман уже почти забыл, — еврейской печалью, древней, как еврейское изгнание, печалью покаянных молитв, плачей, причитаний Судного дня, воспоминаний о школьных набегах,[40] Хмельничине[41], Уманской резне и отряде Гонты[42], истреблениях и гонениях, упомянутых только в самых старых молитвенниках. Из-под расстегнутой капоты торчал широкий арбоканфес. Даже запахи в этом доме напоминают о прошлом. Здесь пахнет припущенным луком, чесноком, засохшей халой, селедкой, цикорием, гуталином и еще чем-то непонятным, о чем помнит только нос. Реб Авром-Нисон посмотрел на Германа, и по его взгляду было ясно: слова здесь не нужны. Он бросил взгляд на дверь, ведущую в другую комнату.

— Позови ее, — сказал он жене.

Женщина медленно пошла в другую комнату.

— Да, чудо небесное, — сказал реб Авром-Нисон.

Время тянулось медленно. Герману показалось, что он слышит торопливый шепот в соседней комнате, как будто женщины спорили о чем-то. Все в нем успокоилось, как случается, когда подходишь к гробу взглянуть на умершего родственника… Дверь открылась, и Шева-Хадаса ввела Тамару, словно невесту под венец. Герман тут же все понял. Он думал, что Тамара постарела, но она выглядела необычайно молодо. Тамара была одета в американскую одежду и наверняка посетила салон красоты. Ее волосы были иссиня-черными, блестящими от свежей краски. Тамара нарумянила щеки, выщипала брови и накрасила ногти красным лаком. Она напомнила Герману буханку несвежего хлеба, который немного подрумянили в горячей печке. Желтые глаза смотрели в сторону. До этого момента Герман готов был поклясться, что помнит Тамарино лицо во всех деталях, но теперь он заметил в нем то, о чем успел уже позабыть: складки в углах рта, которые были у нее всегда и придавали лицу выражение печали, подозрительности, презрения и даже насмешки. Герман стоял, уставившись на нее. Да, это была Тамара: тот же нос с горбинкой, высокие скулы, та же форма рта, подбородок, губы и уши. У Германа словно отнялся язык, он никак не мог подобрать слова. Губы произнесли словно сами по себе:

— Надеюсь, ты узнаешь меня.

— Да, я тебя узнаю, — ответила она, и это был Тамарин голос, хотя и немного изменившийся, а может быть, она им хорошо владела.

Реб Авром-Нисон подал знак жене, и оба вышли из комнаты. Герман и Тамара еще долгое время молчали. «Зачем они надели на нее это розовое платье?» — спрашивал себя Герман. Его смущение прошло, и Герман почувствовал что-то вроде раздражения по отношению к женщине, которая присутствовала при расстреле их общих детей и при этом позволила себе так вырядиться. Теперь он был доволен тем, что не надел для нее свой парадный костюм. Ему стало холодно. Он снова превратился в прежнего Германа — мужа, который не ладил со своей женой и в конце концов ушел от нее.

— Я не знал, что ты жива, — сказал Герман и сам устыдился собственных слов.

— Об этом ты никогда не знал, — ответила Тамара в своей прежней манере.

— Ну, присядь сюда, на диван.

— Хорошо.