Машина и винтики. История формирования советского человека - Михаил Геллер

Вера в «научное чудо», в волшебные способности «партии и правительства», поощряются, как средства, подменяющие веру в Бога. Атмосфера магии и колдовства объясняет поразительную восприимчивость советских людей к наукоподобным чудесам.

В конце 60-х годов приобрела популярность попытка объяснить происхождение христианства на строго научной основе. Филолог В. Зайцев опубликовал в журнале «Байкал» статью «Боги приходят из космоса». По его расчетам, около двух тысяч лет назад к западу или северо-западу от Египта приземлился космический корабль, с которого на землю сошел Иисус Христос. Все аргументы В. Зайцев черпал из «Библии»: Вифлеемская звезда — космический корабль, идущий на посадку; слова Христа: «Я сошел с неба», «царство мое не от мира сего», «царство мое на небесах» — объяснялись буквально: на небе, значит, в космосе.

Официальные идеологи сочли гипотезу Зайцева настолько опасной, что поручили ее опровержение сначала специалисту-астрофизику, который доказывал, что нет оснований предполагать будто Землю посетил космический корабль, а затем специалисту-пропагандисту, который обозвал В. Зайцева «объективным союзником богословов».

Необычайную популярность приобрела в СССР парапсихология. Советский писатель рассказывает о сеансе парапсихологии, организованном в театре: «И он вспомнил, где видел такие лица, — в церкви. И он понял, что эти люди собрались тут не познавать, а веровать». Жажда веры находит свое выражение в вере в «научное чудо»: наука становится легитимацией веры. Посещение церкви может иметь неприятные последствия, посещение «научных» сеансов, где показываются чудеса, поощряется, как свидетельство прогрессивного мировоззрения. Легенды о чудесных способностях грузинской целительницы Джуны приобрели характер научных законов, когда стало известно, что Джуна лечила руководителей партии и правительства — жрецов Единственной и Самой Передовой Науки. И даже — Самого — Верховного Жреца.

В журнале Союза белорусских писателей публикуется стихотворение, в котором поэт утверждает право советского человека звонить Ленину:

«Имеем право мы: Буди!Имеем право мы: Звони!…Не стерпишь ты, я не смолчу.Мы все позвоним Ильичу!»

Телефонный звонок в мавзолей Ленину с точки зрения советского поэта совершенно реален, в нем нет ничего мистического, ибо со всех стен глядят на советских граждан слова партийной заповеди № 1: Ленин жил, Ленин жив, Ленин будет жить; Ленин — вечно живой. Телефонный звонок Ленину — одновременно обращение к мифу за помощью[8] и твердая уверенность в возможности чуда. В замечательном рассказе Верую Василий Шукшин представляет трагическое состояние советского человека, у которого ампутирована душа, который физически страдает от метафизической пустоты. Пьяный герой рассказа вместе с пьяным священником кричат, убеждая себя: «Верую! В авиацию, в механизацию сельского хозяйства, в научную революцию! В космос и невесомость! Ибо это объективно!.. Верую!…»

Мистицизм, непоколебимая вера в чудеса, в Чудо, неотделимы от «единственно верной» идеологии. Невозможность достижения обещанного рая, невозможность — повседневная — выполнения плана, невозможность удовлетворения бытовых нужд населения неизбежно ведет к мистическим объяснениям неудач и мистическим обещаниям Чуда. Неудачи на пути к неизбежной цели — результат препятствий, которые можно преодолеть «волевым усилием». Вожди, которых, как правило, и справедливо, обвиняют в цинизме, одновременно искренне верят в возможность чуда, устранения всех препятствий и сокращения дороги. Ален Безансон говорил, что они верят, что знают. Можно добавить: они твердо верят, что знают о неизбежности явления чуда.

В научно-фантастическом рассказе под выразительным заглавием Волевое усилие изложена — в сатирическом тоне — суть советской «научной мистики» или «мистической науки»: пришелец из будущего, явившись в сегодняшнее советское конструкторское бюро, обнаруживает, что порядки, вернее, беспорядки в бюро таковы, что нужные ему детали в срок, по плану, сделаны быть не могут. Поскольку детали ему совершенно необходимы, он прибегает к «волевому усилию», к способу, освоенному в будущем — и чудесным образом выполняет план, обеспечивая всех сотрудников бюро квартальной премией.24 В рассказе осуществляется мечта каждого советского человека: мечта о чуде, которое помогло выполнить план.

Вера в чудо объединяет руководителей и руководимых, создает между ними мистическую связь, исключающую иностранцев, чужеземцев. Мистическая вера в чудо — и есть основа советской идеологии. Советская идеология научна, ибо — недоказуема. Верна — ибо чудо, которое не пришло сегодня, может прийти завтра. Она не требует «веры» в марксизм-ленинизм, в коммунизм, какую нередко требуют от советского человека на Западе. В рассказе «Верую» пьяный герой прямо спрашивает священника, проповедующего пантеизм: «В коммунизм веришь?» И слышит в ответ: «Мне не положено». Этот уклончивый ответ выражает кредо советских идеологов. Советским людям, новому Советскому Человеку «не положено» верить в коммунизм, в теорию, вызывающую, как все теории, споры, дискуссии, нуждающуюся в проверке. Советскому человеку «положено» верить в Чудо, ждать Чуда. Как говорит персонаж пьесы А. Арбузова «Воспоминания», с успехом шедшей в 1982 г. на советских сценах: «Пока мы есть, мы ждем чудес…»

Необходимо только одно: соблюдение ритуала, использование ритуального языка, отказ от других верований.

Роль ожидания чуда, надежды на чудо в формировании менталитета была испытана в экстремальной ситуации — в лагере. Варлам Шаламов, принесший свидетельство о поведении человека перед лицом смерти на Колыме, в девятом кругу ада, категоричен: «Надежда для арестанта — всегда кандалы. Надежда — всегда несвобода. Человек, надеющийся на что-то, меняет свое поведение, чаще кривит душой, чем человек, не имеющий надежды». Тадеуш Боровский, переживший Освенцим, принес подобное свидетельство: «Никогда в истории человечества надежда не была такой сильной, но никогда она не причинила столько зла, сколько в этой войне, в этом лагере. Нас не научили отказываться от надежды и поэтому мы погибаем в газовых крематориях».

Александр Солженицын подтверждает наблюдения Шаламова и Боровского. Заключенный инженер Бобынин, осужденный на 25 лет, вызванный к министру государственной безопасности Абакумову, заявляет, что его нельзя заставить работать, ибо у него нет ничего: «Вообще, поймите и передайте там, кому надо выше, что вы сильны лишь постольку, поскольку отбираете у людей все. Но человек у которого вы отобрали все — уже не подвластен вам, он снова свободен».

Ожидание чуда, которое воспитывают в советском человеке, становится опиумом, позволяющим ему довольствоваться своим положением.

Тайна

Советский Союз это тайна, обернутая в загадку и спрятанная в секрет.

Фея, присутствовавшая при рождении партии большевиков, положила в колыбель подарок: разгадку тайны мировой истории. Марксизм был воспринят Лениным, как волшебный ключ, открывающий дверь в будущее. Хранитель ключа — Ленин — становится хранителем тайны, Верховным жрецом. Он немедленно устанавливает иерархию в зависимости от степени допуска к тайне.

Ленин начинает с начала: «Дайте нам организацию революционеров — и мы перевернем Россию». Загадочна эта знаменитая формула: к кому он обращается? Кто должен дать организацию революционеров? Кому «нам» следует эту организацию дать? Послереволюционная история коммунистической партии и созданного ею государства отвечает на эти вопросы. Для Ленина уже в 1902 г., когда он писал важнейшую из своих работ «Что делать?» не было сомнений: есть руководители, те, кто знает тайну; они должны создать партию, «высшую форму организации», действующую под руководством тех, кто «знает»; партия должна вносить «социалистическое сознание в стихийное рабочее движение». Строится пирамида: руководители; партия, рабочий класс. Говоря «революция — это чудо», Ленин хотел сказать: я знал, что чудо осуществимо, я знал тайну чуда, я сделал чудо. Победа революции вносит совершенно новый элемент в концепцию Ленина: хранители тайны становятся обладателями власти. Степень посвящения в тайну одновременно определяет место в иерархии власти.

Революция означала не только переход власти в руки партии большевиков, она была переворотом, сместившим социальные слои, перемешавшим социальные группы. В соответствии с марксистской теорией пролетариат должен был составлять основу новой власти. Анализируя первую советскую конституцию (РСФСР, 1918), Ленин решительно отбрасывает «свободу и равенство вообще». Риторически вопросив: «Свобода, — но для какого класса и для какого употребления? Равенство, — но кого с кем?» — он утверждает новую форму государства: диктатура рабочих и беднейшего крестьянства для подавления буржуазии. В этом определении названы — друзья и враги. Ленин декларирует основу советской иерархии — разделение на друзей и врагов, на посвященных (разных степеней) и нечистых. Он подчеркивает первый парадокс революции: совершенная для блага большинства, революция получила поддержку очень немногих. «Новый диктатор, — признает редактор первой истории ВЧК, — явившийся на смену помещикам и буржуазии, принявшись за новое строительство, в первый момент оказался в блестящем одиночестве».