Остров Инобыль. Роман-катастрофа - Николай Шипилов

И уснул, сидя в кресле.

С мыслью «пусть сунутся» ушел в инобытие.

Там встретили его добротные двухярусные нары с хорошим матрасом. Он лежит на верхней шконке, вокруг — делегация народов мира. Здесь — Джавахарлал Неру в белой бескозырке и с большими просящими глазами. Здесь — Маргарет Тэтчер в синем платье и с ридикюлем, куда она сует и не может всунуть косметичку. Здесь старик Пиночет, за саблю которого все входящие запинаются. Здесь человек в кожаной куртке чекиста и с длинными, как у женщины, волосами, которые собраны на макушке пластмассовой гребенкой.

— Ну что, леди энд джентльмены? — спрашивает Крутой. — Мы работать не боимся, но работать не пойдем — или как? По субботам — не работам, а суббота каждый день? Скорей заточку возьмете, чем кайло — так? Хорошо народами-то править! Спи — не хочу, ешь — не хочу. Так или нет?

Молчат. Неру разглаживает морщинки на брюках в районе колен, Тэтчер — у глаз, Пиночет сжимает и разжимает эфес сабли.

— Молчите? Молчите. Мы подождем, — говорит Крутой. — Час кантовки — год здоровья… Нет, не пойду я в «смотрящие» зоны… Та зона кончилась. С кем иметь базары? С шелупонью? Где нормальные люди, я спрашиваю? Вы люди? Вы хрен на блюде… Извели вы нормальных людей, господа. Что это за лозунги вы придумали во всем заколюченном мире — «Позор салоедам!» Почему, объясни мне кто-нибудь! Почему старик Проценко по ночам утайкой жрет сало на толчке? И кому это не нравится хорошее сало — поднимите руки вверх! Всем нравится? Все. Снимите эти лозунги по зонам. Повесьте что-нибудь жизненное!

— На свободу с чистой совестью? — иронично так спрашивает Неру.

Пиночет подсмеивается. Тэтчер просто шевелит выщипанными бровями и говорит:

— Может быть, — с едва уловимой ехидцей говорит она, — напишем на фене: «Conscitntia mille testes»?

— Переведите!

— «Совесть — тысяча свидетелей» — так переводятся эти слова.

— Не пойдет, — жестко пресекает тему Крутой. — Пишите: «Лучше уснуть фраером, а проснуться вором!» Все! По камерам. Ты, Маргарет, останься, не стремайся… Ты клевая старуха! Но ядовитый зуб я тебе вырву хромированными пассатижами…

Та начинает что-то говорить по-английски и очень доверительно, почти по-родственному, тереться своей благоуханной щекой о колени Крутого. Он двумя руками разворачивает ее лицо к себе и видит свою репетиторшу. Она не без труда разжимает губы, ласково говоря:

— Сука вышел пообедать, сука вышел погулять!

— Ах ты, коза!

Он избил бы ее, да руки-ноги тяжелы. Они очужели. А в ее глазах — гипноз. Точно гипноз. Иначе почему тело его стало свинцовым, а голос пропадает, и Крутой уже лепечет что-то невнятное. А она смеется. Она становится безликим длинноволосым мужиком с гребенкой и говорит, показывая гранату:

— Я кум, кум. Ты покойник, покойник!

— Нет… Нет… — с невероятным усилием ворочает языком Крутой. Он пытается бежать, но вокруг плотная стоячая вода по грудь. Он уже узнал в длинноволосом того «вафлера», которого повесил в цеховой каптерке… Он трудно идет куда-то во мрак укрыться, он заходит в эту черную воду все глубже и глубже. Потом ныряет, не закрывая глаз. И плывет так долго, пока не начинает задыхаться…

Когда же просыпается, разбуженный мрачным сном, то бросается к телефону, чтобы тут же рассказать свой свежий сон Раисе Крянгэ — радиотелефон не работает. И тут же, нажав на выключатель торшера, потом еще и еще раз, он обнаруживает, что нет света.

«Обложили, сявки…» — понимает он.

Одевается во все темное, расфасовывает гранаты по карманам и снова направляется в подвал, откуда есть запасной выход.

26

Родина Люба живет давно.

Иногда ей казалось, что если бы между весной и осенью потерялось лето — она бы не заметила. А Игнашка был еще старше нее.

— Сколько же тебе лет, Игнашка?

— Дак, сто пийсят, монашка! Считай год за два по такой жизни…

— Ты толком-то говори…

Люба помнит, что подмигивал ей молодой старшина Игнатий Сопрыкин, когда вернулся с корейской войны, а было ей чуть за семнадцать.

— Жену схоронил… Про детей тебе говорил… Квартиру богачам сдал за двести долларов, сам у Дуси Самылкиной одной гнездо на сундучке свил. На почте получаю шестьсот плюс пенсия, заслуженная годами строительства социализьма… Сам сыт, Дуся сыта, а бывает и бутылочку вотрем…

— С социализмом вашим!.. Баламуты…

Игнатий впадает в задор:

— Дак ты чего, Любовь Петровна, за царя?

— Я царя не знаю… При вашей, при диоклетиановой власти жила…

Тут Игнатий и находит слабину:

— А! А! А! — трижды грозит он пальцем. — А как же «всякая власть от Бога»?

— Потому что никакой мы власти не нужны. Господь один наша власть. Вот он нам за грехи-то и попускает… По грехам нашим и власть!

— Какие уж такие у тебя грехи?.. — говорит Игнатий, вертя шеей по сторонам, и указывает на потолок. — Вон течь! За что? Почему у тебя, праведницы, заступника нет? Приемышков ростила ты, ростила, а те приемышки тебя в желтый дом! По-разному жили, а помрем одинаково: ни одна собака не проскулит! Что же он, — опять тычет в потолок, — что же не заступился?

— Он глаза мне на жизнь открыл — мало? — отвечает Родина и крестится. — Родители тебя Игнатием крестили… Богоносец, стало быть… А что ты с ним сделал?

С оглушительным треском молния рвет дерево.

— Растрощило дерево…— говорит Родина. — Ложись, Игнатий, на курятнике-то… Пойду я курей принесу… Они слепые в эту пору — голыми руками бери…

Игнатий уже спал в партизанской землянке, когда пришла и уснула, помолясь, Родина.

И снится ей, что сидит она у ведра с картошкой и чистит ее ножом-»экономкой». Птицы за окном свое чистописание выводят — ясно на душе. А когда хорошо — то и всплакнуть не грех. Вот и солонит Люба картошку слезами мужу на потеху. Носом шмыгает.

— Чего ты мерхлюндии разводишь, Любасик? — спрашивает он, отрываясь от своих клеенчатых тетрадей с конспектами.

— Леша, скажи: где птички зимуют?

Муж встает, подходит к Любе и оглаживает ладонью чистую соломку ее волос.

— Знаешь, за что я тебя люблю?

— Нет…

— Дурочка ты… Нет никого слаще дурочек…

— Да… — еще больше плачет Люба. — А зачем тогда аборт? Вдруг у меня больше деток не будет, Леша?

— Ну во-о-от! Зря, ты думаешь, советское правительство аборты-то разрешило? Такая линия партии!..

Вдруг появляется Никита Хрущев и говорит:

— Не смей плакать, Родина! У мужа зачет по химии, а ты… Не плачь, говорю! Я тебе с Кубы негра привезу — Пушкина родишь!

— Так он же черный, негр-то! — пугается Люба, но терпит: ведь кто с ней церемонится? Сам Хрущев.

— И что? Какая беда? А ты знаешь, что на свете всего два народа независимо от цвета кожи: одни — бедные, другие — богатые! Ну, я пошел…

— А картошечки нашей?..

— Нет времени на картошечку… Я ем только исключительно кукурузные хлопья…

— Чайку?

— Нет, — решительно поднимает растопыренную пятерню Хрущев и на глазах счастливой Любы превращается в сухопарого священника. — Полечу по всем границам православные кресты ставить… Все. Партийные взносы уплачены пожизненно…

— Товарищ Хрушев! — хочет сказать Люба и не может разлепить губ. — А как же последний поп по телевизору?

Тут ее будит храп Игнашки.

Она крестит старого, потом углы землянки, она обносит крестным знамением свою раскладушку и снова засыпает…

Спит Игнатий и никто не увидит во мраке игру улыбки на его лице.

А инобытие воротило ему запечное детство. Уже, будто бы, и папку забрали на Соловки за антисемитизм. Тот на юбилее начальника сказал, что года идут, а у начальника «все такая же детская улыбка на лице». Сказал так, а начальнику послышалось «жидецкая улыбка». Так и вкатили папке десять лет за ту улыбку.

Мать, Анастасия Сергеевна, уехала с мешочниками по деревням за хлебом. И пришла какая-то богомолка, говорит, что поездом Игнашкиной маме отрезало ноги. Крестит его, прижимает его голову к подолу платья. Оно пахнет дымом. И сердечко мальца заходится от нестерпимой жалости. Тщедушный, он не вырывается, терпит с закрытыми глазами — так все похоже на сон. Но мама вдруг возвращается — и он бросается не к торбе с хлебом, а к этим ее ногам в грубых теплых чулках. И долго-долго трется о них белокожим лбом, не осмеливаясь поцеловать…

27

А депутату Жучкову, генерал-майору в отставке, тоже приснилась мама.

С вечера температурил внук.

Мальчика все звали Георгием или Гошей. Только дед — Жоркой. Каким бы ни казался генерал суровым сам себе, своим ближним и чужим дальним, а за Жорку отдал бы свое еще могучее тело на запчасти. Самому Жучкову казалось, что жена его мало волновалась за исход болезни внука. И он довел себя до такого состояния скорби, что уже сутки не спускал Жорку с рук и словно забыл о живущем в поясничных костях радикулите.