Остров Инобыль. Роман-катастрофа - Николай Шипилов

Николай Шипилов

ОСТРОВ ИНОБЫЛЬ

Роман-катастрофа [1]

1

Новые коттеджи стояли на стратегической высотке, и каждый из них являл собой неприступную крепость.

Стрелы новоявленных стрит были вложены строителями в туго натянутую тетиву леса, окружившего эту былую пригородную деревеньку. В легендарные времена, наверное, стояла здесь церковь с погостом, а каждый мирянин мог заснуть вечным сном в сухом песчанике после трудов своих. В таком золотом песчанике, какой любят сосны, где маслята с капельками радужной росы на шляпах.

Каждому бы жить в таком месте, где выстроил свой особняк старина Чугуновский, бывший инженер-машиностроитель и бывший уже «челнок». Жизнерадостный пятидесятилетний повеса, у которого, по его мнению, все получалось. А то, что не получалось, он напрочь и легко забывал. Оттого ему казалось, что каждый новый день его жизни — самый первый из всех прожитых им на земле. Если ровесник жаловался, что жизнь несет, как сивый конь к оврагу, и что она, эта самая жизнь, промелькнула, как солдатская самоволка, то старина Валерий Игнатьевич начинал вспоминать. И со свежим удивлением обнаруживал свое непонимание вопроса:

— А по мне, так я прожил сто жизней… И еще хочу…

— Тебе не понять, старина. Ты слишком легкомыслен. Ты был трижды женат именно поэтому… Удивительно, как ты еще такой домен отстроил! — говорит знакомец, которого Валерий Игнатьевич знал как налогового инспектора Сапегина или Сепыгина. Он с месяц как впервые появился в доме по служебной надобности, сразу стал называть домовладельца стариной, а дом — доменом. Валерий Игнатьевич запросто отзывался на «старину».

— Трудясь на стройках перестройки, отстроил… — отвечает, например. — А что мой домен? Есть и покруче домены…

— Ну, покруче-то — те у нас еще ся-а-адут! Мы знаем источники их доходов… А ты кто? Ты — «челнок-горбач»… Хотя-а… — и щурит на Валерия Игнатьевича глаз, целится в обозримое будущее.

У Сапегина-Сепыгина вместо глаз — окна, в которые смотрит играющая звездочками ночь. У него вместо зубов — сияющий средь алых маков белый снег. У него вместо денег — разговоры о деньгах. Он в инспекции всего полгода.

Сидят они со стариной в прохладе мансарды, пьют вишневку из погреба и играют в «подкидного» на компьютере.

— Ты этой жестянке веришь? — кивает инспектор на «винчестер».

— Жизни, что ли? О какой вере может идти речь? — посмеивается старина.

— Не верь никому… — как нечто выстраданное поверяет инспектор. — И мне не верь! Когда мы с тобой познакомились, старина? Где?

— А то я помню! — усмехается старина. — Буду я помнить… С ума сойду… Уж лучше с бубен схожу!

— Вот у тебя жена молодая. Ты ей в отцы годишься. На что ты рассчитываешь? Какие у нее мотивы? А ну отравит?

— А ты, конечно, вечно жить собрался? Знакомо с детства. Устанешь — перестанешь… — предполагает старина. — Приходишь ты вечерком с мытарств к дому — тук-тук! Ах! Ты жива еще, моя старушка-норушка… Или — наружка? Как ты ее зовешь?

Инспектор помаргивает обиженно глазами, вспоминает нужные к случаю слова. Вспомнил:

— Плохонькая, да своя. А тебя твоя отравит — сто процентов!.. Где вот она у тебя партизанит, знаешь?

— Известно где… Где у нас основные тропы партизан? На Украину собралась. Там у меня теща… — старательно не понимает инспектора старина Чугуновский.

— Да с бубен ходи-то! С бубен, как обещано! Куда вини-то поволок! Бестолковый…

Он сильно пучит глаза, будто хочет навсегда запомнить феноменального глупца, играющего в подкидного дурака с компьютером. Потом тяжело вздыхает, берет полевой бинокль Чугуновского и протискивается на балкон, чтобы обозреть окрестную июльскую благодать.

— Хорошо как… — говорит он по-человечески просто. — Везет же дуракам…

Откуда ему знать, что не на одни челночные барыши строил свой «домен» Валерий Игнатьевич, что отцовские трофейные марки — движитель его благоденствия. Без них он так бы и жил в своей бессовестной «распашонке».

— Иди сюда, гляди — баба! — сдавленным до сипа голосом зовет несчастный инспектор и машет рукой к себе, будто хлебнул неразведенного спирта. — Ух, кака-ая!

— Не верь глазам своим! — говорит старина и уходит жарить на изысканном старом керогазе глазунью с лучком. Он с детства любит такую глазунью, жареную на керогазе, с привкусом керосиновых паров.

Указательный палец его забинтован. Позавчера укусила дикая собачонка, видом похожая на хризантему, растоптанную в осенней грязи.

Однако старина не доверяет готовку любимой еды домработнице — добротно сложенной бабенке из выморочной деревеньки по соседству. Он зовет домработницу Домрой.

2

Той тоже нравится смотреть окрест в окуляры бинокля.

— Устала? — спросил ее старина.

— Ой, да я у вас душенькой отдыхаю… — отрывает бинокль от седловины носика, и глаза цветут синими василечками. — Дочка выросла, взамуж уехала!.. Мужик — лечится, падучая у него. На почве водки! Со свиньями управляюсь, корова на Петином лугу округ колышка пасется… А к вам я, как в кино хожу… — и снова биноклем пол-лица укрывает, смотрит в сторону секретной РЛС. — Ой, рядовой Сумин-то снова с этой шкылдой в лес наладился… Пошла-а… пошла… виль-виль-виль… Кани-и-кулы у ей! Вся как на шалнерах…

— А ну как ущипну тебя за спину! — говорит старина. — А?

— Дак… На что щипать? Ущипнул тут один, дак… — смеется, видно, бабенка.

— То-то и оно. Бьет тебя мужик-то? — режет лучок старина и с удовольствием плачет.

— Бил, когда любил… — смущается та. И уши ее, кажется, вспыхивают огнем смущения.

— Ах ты, раскрасавица! — радуется ее смущению старина и говорит: — Ну, служи, служи, богатырша… Бывший революционный студент Чугуновский барышню не обидит…

— Давайте-ка выпьемте таблетки! — начинает она служить. — Так велела Анжелика Семеновна: перед едой — два колесика… ням-ням!

— Да ты знаешь, Домра — не обижаешься, что так называю? — я от них сплю и опухаю, от этих колесиков. Ты думаешь, я прямо вот так на твоих изумленных глазах прибавляю в весе? Очнись! Я опухаю, как от водянки! А кошмары? Знаешь, какие мне от этих колесиков кинокартины снятся с всякими страстями! Ты вот говоришь: Тарковский…

— Я так не говорю…

— Ну, Стивен Кинг… А ведь ты вот мне снилась. Лежим мы с тобой будто бы…

— Зато пальчик не болит! — умно перебивает служанка. — Давайте перевяжемте пальчик, а? Дава-а-айте его сюда…

«Ах ты, гимназистка!» — по-отечески думает старина. И дает.

— Собачка-то чья решилась на такого заводного?

— Да уж не из отряда космонавтов — это факт! — отвечает старина, сдерживая волнение, которое возникает в его крови при запахе керосина. — Дикая какая-то… — и, не удержавшись, добавляет: — В точности как ты, Домра…

3

Видел ли кто, как взрослые играют с детьми в «тю-тю»?

Ребенку показывают что-то яркое, а потом жульнически прячут, говоря при этом несмышленому: «Тю-тю!» Тот таращит глазенки с выражением обиды, машет пухлыми ручонками, выражая смятение чувств. Так было и со стариной Чугуновским, когда он просыпался и не понимал: что же происходило и где он находится? Он по-детски куксился и долго вживался в квадратуру утраченной во время сна реальности…

Еще неделю назад он не думал о своих снах, не помнил их. Он считал, что ему ничего не снится. Нынче же, как пробудится, вспоминает утренние шепотки мамы, когда она по воскресеньям рассказывала отцу свой сон:

— И вижу бы, что тот лысый тому чучмеку говорит: «Где мое Гаянэ?..» Представляешь? «Где, — говорит, — мое Гаянэ?» И в лице так меняется… меняется… Смотрю: а это бы Федя Куликов, и кнут на плече… К чему бы?..

Старине не до кнута. И никому не расскажешь, не маленький.

Снится ему, что приезжает он в окружную прокуратуру к Антону Суверневу и входит в кабинет.

Столоначальник кивком головы приглашает присесть, и человек этот, вроде бы, и Антошка, но без определенных черт лица. Тогда старина Чугуновский начинает говорить:

— Звоню тебе, — говорит он, — в начале двенадцатого пополудни. А мне говорят: «Он зарыт в чеченских горах и награжден посмертно орденом Дружбы народов…» Что за шутки в серьезном государственном учреждении!

Антон правит под ногтями зубочисткой, и все внимание его приковано к этому процессу, даже нижняя челюсть выдалась вперед. Потом он ложится грудью на стол, подбирает челюсть и говорит:

— Не туда попамши, шнурок…

Так и говорит: «попамши». И добавляет:

— Ведь ты шнурок?

— Э-э… — недоумевает Чугуновский.

— Не экать!

— Ды-ык…

— Не дыкать! Говори, зачем пришел, мне пора ехать на процесс троцкистов!