Измышление одиночества - Пол Остер

Как-то раз – я еще жил в Париже – он написал мне, что сходил в публичную библиотеку и почитал кое-какие мои стихи, напечатанные в последнем номере журнала «Поэтри». Я представил его себе в большом пустом зале, рано поутру перед работой: сидит за таким длинным столом, не сняв пальто, сгорбившись над словами, которые ему, должно быть, кажутся непостижимыми.

Я попробовал удержать в уме этот образ вместе со всеми остальными, которые не хотели забываться.

Буйный, совершенно загадочный дух противоречия. Теперь я понимаю, что всякий факт отменяется следующим, каждая мысль порождает равную и противоположную. Невозможно ничего сказать без оговорки: хорош он был или плох; такой – или сякой. Все будет правдой. Временами у меня такое чувство, будто я пишу о трех или четырех разных людях, каждый наособицу, каждый противоречит остальным. Фрагменты. Или казус как разновидность знания.

Да.

Случайная вспышка щедрости. В те редкие разы, когда мир не угрожал ему, побуждением к жизни у него, казалось, была доброта. «Пусть добрый Боженька тебя всегда Благословляет».

Ему всегда звонили друзья, оказавшиеся в беде. Где-то посреди ночи машина заглохла, и мой отец вытаскивал себя из постели и ехал на выручку. В неких смыслах другим легко было им пользоваться. Он отказывался на что-либо жаловаться.

Терпение, граничившее со сверхъестественным. Я знал лишь одного человека – его, – кто мог учить кого-то водить машину и при этом не злился и не психовал. Тебя могло вести прямо в фонарный столб, а он все равно не нервничал.

Непроницаемый. А из-за этого временами почти безмятежный.

Еще смолоду он всегда особо участвовал в судьбе своего старшего племянника – единственного ребенка его единственной сестры. У тетки моей жизнь не сложилась – череда трудных браков, а сын ее испытывал все это на себе: его отправляли в военные училища, дома у него никогда толком не было. Я думаю, из одной лишь доброты и чувства долга мой отец взял мальчика под крыло. Нянчился с ним – постоянно поощрял, наставлял на путь истинный. Затем помог ему в бизнесе, и стоило возникнуть какой-нибудь неурядице – всегда готов был выслушать и посоветовать. Даже когда мой двоюродный брат женился, отец продолжал деятельно интересоваться его судьбой, в какой-то момент даже больше чем на год поселил их у себя в доме, истово дарил подарки своим четверым внучатым племянникам и племянницам на дни рождения и часто ужинал у них.

Этого моего двоюродного смерть отца потрясла больше, чем кого-либо из прочих моих родственников. На семейном сборе после похорон он три или четыре раза подходил ко мне и говорил:

– Я на него случайно наткнулся на днях. В пятницу мы должны были вместе ужинать.

Одними и теми же словами, каждый раз. Словно он уже не понимал, что говорит.

Мне казалось, что мы с ним поменялись ролями: это он – скорбящий сын, а я – сочувствующий племянник. Мне хотелось обнять его и сказать, каким хорошим человеком был его отец. В конце концов, это он – настоящий сын, такой, каким так и не стал я.

Последние две недели у меня в голове эхом отзываются такие строки из Мориса Бланшо: «Поймите одно: я не рассказал ничего невероятного или даже просто удивительного. Невероятное начинается там, где я кончаю рассказ. Но говорить об этом не в моей власти»[24].

Начать со смерти. Выбраться обратно к жизни, а затем наконец вернуться к смерти.

Либо: тщетность попыток говорить что-либо о ком-либо.

В 1972 году он приехал навестить меня в Париже. Единственный раз, когда он вообще выехал в Европу.

В то время я жил в миниатюрной комнатке горничной на шестом этаже, где едва помещались кровать, столик, стул и раковина. Окна и балкончик смотрели в лицо каменным ангелам, торчавшим из Сен-Жермен-л’Осеруа: слева от меня Лувр, справа Ле-Аль, а Монмартр в отдалении впереди. Я очень любил эту комнатку, здесь были написаны многие стихи, что затем появились в моей первой книге.

Отец не собирался тут задерживаться – это вообще едва ли назовешь отпуском: четыре дня в Лондоне, три дня в Париже, затем опять домой. Но мне нравилась мысль, что я его увижу, и я намеревался хорошенько его развлечь.

Однако случились две вещи, от которых это стало невозможно. Меня скосил грипп; и через день после его приезда мне следовало вылетать в Мексику – работать литературным негром.

Все утро я прождал его в вестибюле туристской гостиницы, где он забронировал себе номер, весь в испарине от сильного жара, едва не бредя от слабости. Когда он не появился в назначенное время, я задержался еще на час или два, но наконец сдался и вернулся к себе, где тут же рухнул на кровать.

Днем он пришел сам, постучался ко мне, разбудил – спал я крепко. Встреча – как прямиком из Достоевского: буржуазный отец навещает сына в заграничном городе и обнаруживает начинающего поэта в одиночестве, на чердаке, его снедает лихорадка. Увиденное его шокировало, он негодовал, что в таких комнатах вообще люди живут, – и тут же взялся действовать: заставил меня надеть куртку, притащил в местную поликлинику, после чего купил таблетки, которые мне прописали. После не разрешил мне ночевать в моей комнате. Спорить с ним я был не в состоянии, поэтому согласился на его отель.

Лучше назавтра мне не стало. Но следовало что-то делать, поэтому я собрался с силами и взялся. Утром я потащил с собой отца в огромную квартиру на авеню Анри Мартен, где жил тот кинопродюсер, который отправлял меня в Мексику. Последний год я время от времени работал на него, делал в основном то и се – переводы, синопсисы сценариев, такое, что связано лишь косвенно с кино, которое все равно меня не интересовало. Каждое задание было глупее предыдущего, но платили хорошо, а деньги мне были нужны. Теперь продюсер хотел, чтобы я помог его жене-мексиканке написать книгу, заказанную ей английским издательством: Кецалькоатль и таинства пернатого змея. Это казалось немного чересчур, и я уже несколько раз ему отказывал. Но всякий раз, когда я говорил нет, его предложение поднималось в цене, и теперь мне уже предлагали столько, что отказаться я не мог. Не будет меня лишь месяц, а платят наличными – авансом.

Вот этой сделке отец мой и стал свидетелем. В кои-то веки я видел, что он под впечатлением. Я не только привел его в это роскошное жилье и представил его человеку, ворочающему миллионами, но этот человек еще и протягивает мне через стол пачку стодолларовых купюр и желает приятного путешествия. Все изменили, конечно, деньги, тот факт, что мой отец увидел их собственными глазами. Я это ощущал как свой триумф, будто как-то перед ним оправдался. Он впервые был вынужден признать, что я способен поддерживать себя на собственных условиях.

Он сделался очень заботлив, потакал моему ослабленному состоянию. Помог мне положить деньги в банк, непрерывно улыбаясь и пошучивая. Потом вызвал нам такси и проводил меня в аэропорт. Крепко пожали друг другу руки на прощание. Удачи, сын. Выруби их там.

А то.

Несколько дней – ничего…

Несмотря на оправдания, какие себе изобретаю, я понимаю, что́ происходит. Чем ближе я к концу того, что в моей власти сказать, тем больше не хочется мне что-либо говорить. Хочу отложить миг окончания и тем самым обмануть себя – решить, что я едва начал, что лучшая часть моей истории еще впереди. Сколь бесполезными ни казались бы эти слова, они тем не менее стояли между мной и молчанием, которое по-прежнему наводит на меня ужас. Я сделаю в это молчание шаг – и это будет значить, что мой отец исчез навеки.

Выцветший зеленый ковер в похоронном бюро. И директор, елейный, профессиональный, страдает экземой, у него распухшие лодыжки, идет по списку расходов, как будто я покупаю у него в кредит спальный гарнитур. Протянул мне конверт, в котором лежало кольцо, что было у отца на пальце, когда он умер. Праздно вертя его в руках, пока беседа наша нудила себе дальше, я заметил, что с внутренней стороны камень на нем испачкан остатками какой-то мыльной смазки. Несколько мгновений спустя я связал одно с другим – тут-то оно и стало до нелепости ясным: это лосьон, с которым кольцо снимали у него с пальца. Я попробовал представить себе человека, в чьи обязанности это входит. Не столько ужаснуло меня это, сколько заворожило. Помнится, подумал: я вступил в мир фактов, в царство жестоких частностей. Кольцо было золотое, с черной оправой, несшей на себе знаки масонского братства, в котором отец не участвовал активно больше двадцати лет.

Директор бюро все твердил и твердил мне, как знавал моего отца «в старину», подразумевая близость и дружбу, я уверен, никогда не существовавшие. Когда я диктовал ему, что́ переслать в газеты для некролога, он упреждал мои замечания неверными фактами, спешил меня опередить, дабы доказать, как хорошо они были с моим отцом знакомы. Всякий раз, когда это происходило, я замолкал и поправлял его. На следующий день, когда некролог напечатали, многие эти неверные факты остались.