Рассказы - Евгений Ткаченко

Придя в Сологубовку, немцы, как и везде, первым делом выбрали старосту и здорово здесь промахнулись. Старостой деревни стал дядя Аким Савинов. После войны выяснилось, что работал дядя Аким на партизан, и частенько жили они в его бане. Однако вел себя он настолько аккуратно и строго, что даже деревенские ничего не знали о его связи с партизанами.

Систему проживания местного населения в Сологубовке новая власть выбрала другой, если сравнивать с Березовкой. Жили в банях, у кого они были, а остальные уплотнились и жили по пять-шесть семей в одном доме. Лучшие деревенские дома использовались немцами следующим образом: двухэтажный дом мельника, что находится напротив деревенского погоста, заняли они под комендатуру. Барский дом в парке определили под столовую. Наш дом оборудовали под госпиталь и использовали как госпиталь в течение двух лет, также как и дом – близнец, стоявший рядом с нашим домом. В деревне, в то время, находились и наши военнопленные, которых оккупанты держали в конюшне на берегу реки Мги.

Мы c мамой жили в бане. Вместе с нами жили сестра мамы Марфа с дочерью Валей – моей сверстницей. Питались очень плохо, голодали. Ели в основном лебеду и картофельные очистки с немецкой кухни. Взрослых немцы заставляли работать, в основном на строительстве дорог.

В апреле 1942 года я перебегала дорогу, завязла в грязи и на меня наехала немецкая машина. Из машины вышел солдат, вытащил меня, посадил на обочину дороги, и они уехали. Машина повредила мне правую ногу – открытый перелом. От боли и страха плачу, и вижу сквозь слезы, как в тумане, что бежит ко мне моя мама, падает, поднимается, бежит, снова падает. Мама отнесла меня в госпиталь, … в наш дом. Там врач сложил мне ногу, на всю ее длину наложил гипс и потом на гипсе что-то написал.

В мае на окраине деревни, у Поклонной горы, со стороны реки Мги были вырыты землянки, и всех жителей деревни перевели жить туда. Жили мы в этих землянках недолго, может месяца полтора. Летом немцы заставили нас уйти за пределы Сологубовки к деревне Петрово, где мы снова жили в землянках.

С ногой моей получилась целая история. Больше четырех месяцев проходила я в гипсе. Кость, конечно, срослась, но под гипсом на коже появились нарывы, и я очень мучилась. Обратились в немецкий госпиталь. Врач пытался найти на гипсе запись, но не найдя ее, нас поругал и гипс снять отказался. Я ведь не знала, что эта запись такая важная и не берегла ее, а за четыре месяца гипс весь потерся и загрязнился.

Но однажды случилось чудо: к нашим землянкам подъехал мотоцикл с коляской, из коляски вышел тот врач, который накладывал мне гипс четыре месяца назад, он и спас меня второй раз, сняв этот опостылевший и замучивший меня гипс.

В конце лета началась особенно неприятная полоса в нашей жизни. Нас, мирных жителей, немцы погнали. И были мы в дороге, может, полгода, пока не осели в Латвии, в городе Лиепая (в то время Либава).

Сначала нас из деревни Петрово перегнали в старые землянки под Сологубовку. Потом, примерно через две-три недели, погнали в Тосно. В Тосно мы провели несколько дней. Там было страшно: вокруг дым и огонь – все горело. Нас гнали пешком несколько дней. И в результате пришли мы в Вырицу. Сколько там жили, я не помню, но помню, как плохо мне в Вырице было. Меня все время прятали, и гулять запрещали. Прятали и моих двоюродных брата и сестру, Петю и Нину.

Только спустя много лет, попав в категорию малолетних узников, я на одном из наших собраний узнала, что строгость со стороны взрослых в Вырице по отношению к нам, детям, была вызвана тем, что находился там детский донорский концентрационный лагерь. Наши родители об этом знали и прятали нас подальше от немецких глаз.

Однажды всех нас загнали в товарные вагоны, закрыли и куда-то повезли. Привезли в Латвию, в город Лиепаю, и там определили жить в концлагере. Жили мы в лагере за колючей проволокой в бараках с земляными полами, спали на двухъярусных нарах. Охраняли нас немцы и латыши, а помогали им овчарки. Вместе с нами в лагере было много еврейских семей. Сдружилась я там с девочкой моего возраста. То, что моя подружка – еврейка, я конечно, не знала, и не понимала. Все люди для меня тогда, кроме немцев, были одинаковы.

Как-то вечером пришли два немецких солдата и увели мою подружку вместе с ее бабушкой и мамой. Уходя, ее мама дала моей маме красивый шерстяной плед и сказала:

– Галя, возьми для Ани, нам он уже не пригодится.

Их расстреливали почти каждый день. Наполняли людьми грузовую машину и увозили. Расстреливали где-то недалеко от лагеря, поскольку примерно через час, как уходила машина, мы слышали автоматные очереди.

Ну а плед лет двадцать после войны служил нам, напоминая всем те тяжелые испытания, а мне мою лагерную подружку.

Жизнь в этом лагере была отлажена с немецкой пунктуальностью. Все заключенные разбиты на группы в соответствии с возрастом и здоровьем. Самых крепких и молодых немцы каждое утро увозили на тяжелые работы. Старики и дети были в самой низкой категории заключенных, но и они были востребованы. Рано утром у входа на территорию лагеря уже стояли подводы латышских хозяев, которые набирали рабочих себе в хозяйство. Меня с бабушкой часто забирал один и тот же хозяин. Были у него коровы и овцы но, самое страшное для меня, громадное стадо гусей, пасти которых хозяин заставлял меня. Бабушка целый день работала, а я бегала и пряталась от гусей. Отношения с ними не сложились, не признавали они меня, и никакой прут и строгий голос не помогали. Гуси до сих пор для меня – самый страшный зверь на свете.

Из почти трехлетней жизни в немецком концлагере запомнилось два момента. Один неприятный, а другой приятный. Неприятный момент – это блохи, которые нас ну просто заедали, и спасенья от них не было. Блохам там было раздолье: земляные полы, засыпанные соломой, и двухъярусные дощатые полати, на которых спали самые разные люди. Иногда, доведенные до отчаяния, мы с бабушкой выходили во двор, выносили тряпье, на котором спали, и в швах давили блох. Их было столько, что швы белья были черные от них.

Приятный момент – это вечерние воспоминания о родине, о Сологубовке. Вспоминали всякое, но в основном веселое и забавное. Хорошо запомнила я, как бабушка рассказывала о том времени, когда работала она у князя Юсупова в усадьбе. Перед приездом Юсуповых, рассказывала бабушка, управляющий подряжал всю Сологубовку наводить порядок в хозяйстве барина. В дом нас не пускали, мы убирались в парке, который был только из лип и дубов, облагораживали речку и работали в хозяйственных строениях. Юсуповы любили порядок, а мы, старообрядцы, тоже любили чистоту, были аккуратнее православных, и поэтому в имении работали всегда сологубовские. Работали мы особенно старательно еще и потому, что за эту работу нам платили столько, что нигде больше заработать было невозможно. А когда баре приезжали, то мы всей деревней встречали их у Поклонной горы, и одаривали они при встрече всех, в основном давали деньги.

Надо сказать, что была в лагере и еще одна тема, которая всех занимала: это встречи и разговоры с людьми из разных районов нашей необъятной родины. Они, эти люди, были интересны для нас, а мы для них.

Так, уже в 1944 году, в лагере появилась молодая девушка лет двадцати без ноги и на костылях. Какое-то время, пока к ней не привыкли, была она центром внимания, и даже я, будучи восьмилетним ребенком, ее появление в лагере хорошо запомнила. Поразила она меня не только тем, что была без ноги и на костылях, и называли ее почему-то радисткой, но и тем, что курила папиросы, также как это делали мужчины. В подруги она выбрала мою мать, рядом с нами провела в лагере целых полгода и много за это время общалась со мной. Звали ее Нина Серухина, родом она была из Серпухова, что под Москвой. Радисткой Нину называли не случайно. Действительно, она окончила школу радистов и была заброшена на парашюте в тыл к немцам в конце 1943 года. Сразу же попала в плен с множеством пулевых ранений в ногу. В немецком военном госпитале ногу ей ампутировали, немного подлечили и отправили к нам в лагерь. После войны мать с ней переписывалась. Летом 1947-го приехала Серухина к нам в гости в Сологубовку. Выделили ей отдельную комнату на первом этаже, и прожила она в нашем доме целую неделю. Лицо Нины было постоянно бледным, и выглядела она больным человеком, но продолжала при этом много курить.

Приезд Нины к нам мне очень запомнился еще и следующим эпизодом. По приезде подарила она мне целых 30 рублей. Сумма эта казалась огромной, никогда еще у меня не было столько своих денег. Конечно, удержаться от того, чтобы не похвастаться перед деревенскими подружками, я не смогла и вечером, отправляясь гулять, взяла их с собой. Домой вернулась в слезах и без денег. Кто-то из своих деньги у меня вытащил. Когда, кто и в какой момент – не знаю до сих пор. Горе было таким глубоким, что запомнилось на всю жизнь.