Под кодовым названием "Эдельвейс" - Пётр Поплавский

— Вот и хорошо! — решил Василий Иринин, — Этот гад обязательно будет разглядывать нас во все щели. А никого из нас он в лицо не знает. Наша группа — новая, провокаторам еще не ведома!

— Группа‑то новая, — обронил с передка Петро, — нос дисциплиной слабо. Шутка ли — без приказа ехать!

— Ничего, — подбодрил Василий. — А вдруг тот гад не один, а другой гад его упредит? Это сколько же наших людей еще погибнет!

Жил Харченко скромно, на околице, где пыльная улица Долгая выходила в степь, к горизонту. Неслышно катились колеса по пушистой темной пыли. Фаэтон остановился в густой тени затихших на ночь деревьев. Василий й Федор упруго и легко соскочили на землю. Открыли калитку и направились к хате, белевшей сквозь густоту старых, толстокорых черешен. Постучали в небольшое оконце в белой стене, разрисованной розами. Заскрипела форточка, и из хаты послышался сонный женский голос:

— Кого это носит в такое позднее время?

— Свои! Открывай! — вполголоса ответил Иринин, — Хозяин дома?

— Где ж ему быть? — женщина, кажется, даже зевнула, — Сейчас я его, сонную тетерю, подниму. Подождите минутку…

И в самом деле, не прошло двух — трех минут, как на пороге встал сам хозяин. Внимательно вглядывался в прибывших и неторопливо заправлял за ремешок черных штанов косоворотку.

— Чем могу служить, господа?

— Почему так долго не открывали? В доме кто- нибудь болен? — вражеским паролем ответил Иринин.

— Больных нет, уже выздоровели.

«Вот и признался, гад!..»

— Быстро одевайтесь, поедете с нами, господин Харченко. Есть серьезное дело… Сколько вам нужно на сборы?

— А что тут одеваться? — лениво отозвался Харченко. — Сапоги на ноги и картуз на голову… Оружие брать?

— Обязательно! Какое у вас?

— Наган…

Через минуту все трое уселись в фаэтон. Иван Харченко посредине — между Василием и Федором. Варя ежилась, стискивая карабин, сдерживая дыхание, боясь пропустить хоть словечко. Ее тогда впервые в жизни поразил до глубины души человеческий цинизм, подлая торговля из‑под полы чужой судьбой, чужим счастьем и будущим, торговля, в которой живые люди — лишь «мертвый капитал». Жизнь, неповторимая человеческая жизнь, — только «товар» в двойной игре тор- говца — предателя… Слова стоят рядом: продажа — продавшийся — продажная шкура…

Она ежилась в грубой и жесткой солдатской шинели, молодая женщина, которую черная измена лишила счастья, любви и материнства, ежилась, вся пропитанная ненавистью, от чего дрожала каждая клеточка ее тела, и боялась даже обернуться, чтобы не опалить Харченко неумолимым, как приговор, взглядом.

— Господин Харченко, — говорил Иринин, — мы к вам, собственно, от Боровского. Сам он приехать не смог — дела…

— Понимаю. Да, да, он говорил мне, что должен ехать в командировку в Ростов, — согласно закивал Харченко.

— Ну что ж, тем лучше. Значит, большевик Чаус с его «пятеркой» ваша заслуга? — спросил Василий и сразу же доброжелательно добавил: — Хорошая работа, чистая.

— Не совсем чистенько вышло… Узнали меня. Пришлось немедленно расстрелять, чтобы, упаси боже, не сообщили другим… Повезло большевичкам — избежали пыток! Вообще‑то приходится работать очень аккуратно, чтобы не возникло и малейшего подозрения у слишком бдительных товаришочков. Поэтому и жить вы нужден, как нищий, в развалюхе на околице. Как вся голытьба… Будь она неладна!

— Кажется, вы и сами в большевичках ходите?

— Что поделаешь? Но я же их всех как облупленных знаю, никакая конспирация их не спасет, всем обеспечу одну дорожку — на виселицу. Скоро, ой скоро, господа, все мы окончательно освободимся от босоногой голытьбы, которая на достаток зажиточных людей заглядывается… Я считаю так: что мое — то мое.

— И много загребла у вас голытьба?

— Достаточно, чтобы не забыть… Отец в Луганске имел хоть и небольшой, но кирпичный заводик — верное дело, строительный материал всегда нужен. Меня готовил себе на смену и гонял по всему производству, чтобы я своими собственными руками мог выпекать кирпич, как пряники. Руки у меня в мозолях… Вот и говорю теперь «товаришочкам»: «Я — весь ваш, я — пролетарий!»

I — И кто же вы, господин Харченко, по политическим убеждениям? Монархист, анархист, эсер?

— Я — хозяин! Вот и весь разговор, поэтому и с вами сотрудничаю. По обоюдному согласию, значит… Вам — триумф, мне — прибыль!

— Интересно, комитетчиков Лимонского, Михаила Кочина и Алексея Черного вы «засветили»? Припоминаю, за их головы денег не жалели, отплатили валютой.

— Нет, не я. Не мне тогда счастье улыбнулось… А жаль! Кабы я, то в одночасье взяли бы и родного брата Алексея — Володьку Черного. А он — большевистский руководитель всего Северного Кавказа, да еще и Кубанской и Терской казачьих округ. И Михаил Маслиев, правая рука Володьки Черного, словно ветер в поле, сгинул… Одним словом, не моя то работа, потому — неумная.

— А какой же дурень напортачил?

— А Васька Абросимов… тоже «подпольщик».

— Поторопился, выходит, болван!

— Конечно, шансы еще есть, и неплохие! Сейчас они прячутся где‑то в горах у хевсуров. Искать там — пустое дело. Но ведь спустятся на равнину! Куда же им деться, если главные их заботы здесь, в больших городах, а не в безлюдных ущельях… Заранее предупреждаю: плату за их головы возьму только золотом!

— А свинцом не хочешь? — звенящим от ненависти голосом вдруг проговорил молчаливый Федор и этим испортил всю такую удачную игру Василия.

Харченко всполошился, запоздало закричал:

— Кто вы такие?.. Куда меня?.. Пустите!..

Молоденький солдатик, который жался рядом с возницей, повернулся к нему лицом и опалил таким огненным взглядом, что у предателя перехватило дыхание и волосы зашевелились на голове. В глаза ему глядела смерть, у которой и на коленях не вымолишь пощады…

— Варька! — выдохнул Харченко и сорвавшимся голосом пискнул: — Караул!

Федор закрыл ему рот широкой, как лопата, ладонью.

— Федя, не придуши преждевременно, — остерег Василий.

Фаэтон остановился. Рядом шумел Терек. Варя клацнула затвором. Петро левой рукой обнял ее за худые плечи, а правую положил на карабин:

— Не женская это затея, Варя. Сиди тут…

И тогда ее сотрясли рыданья почти без слез в иссушенных глазах, еще не выплаканное до конца женское соленое горе.

Прогремел выстрел. Пробитое пулей тело без вскрика бултыхнулось в стремительные волны холодного даже летом Терека…

Из темноты донесся суровый голос Василия:

— Не будем тянуть время — поехали к Абросимову. Уж этой ночью почистим подлецов…

…Мир сузился для Вари до четырех стен, где она лелеяла свою единственную радость и утеху — сына. Он рос, креп и, словно на память о лихолетье, все больше напоминал отца — лицом, статью, удальством. Словно возрождался в нем и вставал из небытия смелый подпольщик — отчаянный Чаус, по — юношески гибкий, по — мужски крепкий, подвижный, веселый, открытый, сердечный. Беда поселилась в доме летом 1938 года, когда пришел треугольник без почтовой марки. В нем сообщалось, что ее сын, лейтенант- пограничник Валерий Степанович Чаус, погиб смертью героя в стычке с белогвардейцами, устроенной с провокационной целью бандитами атамана Семенова. Они действовали под защитой японской военщины в Харбине…

Глава седьмая.

ВЫСТРЕЛ В ТИШИНЕ

Чья‑то фигура прошмыгнула по двору и отвлекла Варвару Ивановну от горестных мыслей. «Наверное, какой‑нибудь фашист опять прется на пьянку к немке», — с отвращением подумала она и искоса повела глазами на комнату квартирантки. От калитки и в самом деле шел офицер, потому что с рядовым составом фрейлейн Кристина Бергер не водилась. Пес, принадлежавший квартирантке, встал у него на дороге, хищно оскалился и люто зарычал.

— Век, доннерветтер! — выругался немец и стал нашаривать на животе кобуру пистолета. — Цурюк!

«Господи, защити от беды!» Варвара Ивановна подхватилась, быстро накинула на голову теплый платок и вышла на порог.

— Забери пса, хозяйка! — завопил немец на ломаном русском языке. — Убери его, иначе пристрелю!

— Нельзя стрелять, господин офицер! — запричитала Варвара Ивановна. — Это же не моя псина. Не убивайте его, добрый господин. Это пес квартирантки… Пес — фольксдойче, господин… Фрейлейн из гестапо… Вы меня ферштейн? Госпожа очень любит своего пса!

— О, приятно слышать — в доме немка! — восхитился офицер. — Это меня радует. Гут! Мне тоже нужна квартира, — он помахал пистолетом в сторону дома. — Имеешь сарай, хозяйка? Гут! Будешь жить в сарае… Ха — ха! Шнеллер, матка, быстро… Придержи пса. Не бойся, он тебя не съест — немецкие псы унтерменша- ми брезгуют, ха — ха…

Варвара Ивановна придержала собаку, а потом пошла в дом следом за офицером, который уже бесцеремонно шнырял по всем углам с пистолетом наготове. Он заглянул в каждую комнату, только потом вложил пистолет в кобуру. Лицо его сразу прояснилось.