Перед лицом Родины - Дмитрий Петров

— Будем откровенны, Михаил Михайлович, в Россию-то вы засылаете людей зачем? За шпионскими сведениями, за информацией, я думаю, диверсии производить. Так ведь?

— Ну, конечно, не с барышнями гулять, — захохотал Яковлев. — Ты проницателен. Но ты назвал только часть дел. Есть и другие.

— А мне разве нужна подготовка в этому? — спросил Константин.

Яковлев что-то хотел ему ответить, но запнулся, нерешительно посмотрел на Воробьева, вынул из кармана несколько франков, подал их ему.

— Слушай, Воробьев, хорошее вино ты принес. Пойди-ка, дорогой, принеси еще парочку бутылок.

Воробьев понимающе улыбнулся и, взяв деньги, вышел.

— Я не хотел при нем говорить, — захрипел на ухо Константину Яковлев. — Эти все курсы, понимаешь, не для тебя, генерал… Тьфу, черт, ты уж прости меня, хочется мне тебя генералом величать… Да и почему бы мне так не называть тебя? Ты думаешь, все покончено с этим? Нет, погоди! Мы еще не такими с тобой будем генералами…

— И вы будете генералом? — усмехнулся Константин.

— Буду! — уверенно сказал Яковлев. — Ей-богу, буду! Россия, брат, оценит нашу службу ей. Оценит! Так вот, слушай! О тебе знают в нашем центре. Я тебя охарактеризовал там в наилучшем виде…

— А что это за центр?.. — спросил Константин. — Как называется?..

— Центр-то? — усмехнулся Яковлев. — А РОВС такой есть, Русский общевоинский союз… Я тоже вхожу в него. Нашей целью является борьба с Советской властью не на жизнь, а на смерть. Все силы свои кладем, чтобы рассчитаться с ней. Так вот, слушай. В одной лишь Франции нас, эмигрантов, бежавших с Дона и Крыма, поселилось десятки тысяч! Я уж не говорю о других странах. И ежели бы из этих эмигрантов хотя бы десятую часть послать в Россию к большевикам, то что бы они там сделали? Взорвали бы всю большевистскую нечисть. Ежели, к примеру, тысяч пять или, лучше, десять нам удастся перебросить в Россию, то это… — запнулся Яковлев, оглядываясь на дверь.

— Что?

— Восстание против большевиков могли бы поднять, — зашептал Яковлев. — Все время я им о том толкую. Да, беда, ничего не могу с ними поделать. Обжились тут, сволочи. Поустроились кто поваром, кто дворником, кто шофером — и успокоились… На днях познакомили меня с князем Чуховским и графом Муравьевым… Князь Чуховской служил раньше в конногвардейском полку, а сейчас работает поваром в одном маленьком ресторанчике… Граф же Муравьев был кавалергардом, а сейчас он — приказчик в мануфактурном магазинчике. Материю отмеривает. Так чем, думаешь, они в свободное время занимаются? Политикой, скажешь? Черта с два! Они спорят, чуть не дерутся, о том, кто выше по рангу: конная гвардия или кавалергарды. Вот дураки!..

— Ну, черт с ними! — сказал Константин. — Так что вы со мной думаете делать?..

— Тебя, мой друг, предназначаем для большой роли, — хихикнул Яковлев. — Ты поедешь на Дон и постараешься поднять там восстание среди недовольных Советской властью казаков.

— Да-а, — протянул Константин. — Ничего себе работенка.

— Ты — генерал, казак. Авторитетный среди казачества. Многие тебя поддержат. Да и мы поможем…

— Кто это вы?

— Да наш союз, — сказал Яковлев. — Это между нами. Секрет! Большой секрет!.. Понимаешь, ни слова никому об этом…

— Можно? — осторожно приоткрыл дверь Воробьев.

— Входи, — сказал Яковлев.

Воробьев вошел в комнату, поставил бутылки на стол и внимательно оглядел собеседников. Яковлев уже рассуждал совершенно о другом:

— Нам говорят, что вот, дескать, есть здесь много эмигрантской молодежи. А молодежь-де — наша опора. А какая она, к черту, опора? Ведь она же, понимаешь, совсем забыла о России, приобщилась к французским порядкам, породнилась с французами. А наши казаки-молодцы офранцузились тоже. Ничего в них казачьего не осталось. На завод Рено поустроились рабочими, франки зашибают. А кое-кто из них, так, понимаешь, поженились на француженках-вдовах, женах убитых на войне. Фермерами или батраками тут позаделались. Да разве ж их заставишь теперь идти в Россию освобождать ее от большевизма? Нет, отвоевались они, да и жены не пустят…

— Между прочим, Константин Васильевич, — вспомнил Воробьев. — Я забыл вам сказать. На днях встретил я вашего одного станичника, Свиридова.

— Максима? — изумился Константин. — Вот это здорово! Где же он живет, что делает?

— Он человек предприимчивый, — засмеялся Воробьев. — В одной деревушке, недалеко от Парижа, работал батраком у фермера. У хозяина была молодая хорошенькая жена. А Свиридов весь красивый казак. Ну вот, он покорил сердце этой женщины, сошелся с ней еще при жизни мужа. Потом хозяин скоропостижно умер. После его смерти Свиридов женился на вдове и стал хозяином большого хозяйства. Живет, говорит, богато. Когда я ему сказал о вас, он очень обрадовался. Просил как-нибудь обязательно приехать к нему в гости.

— С каким бы я удовольствием повидал его! — воскликнул Константин. Поедем, голубчик, к нему в это же воскресенье. Вы знаете его адрес?..

— Знаю, — отозвался Воробьев. — Это деревня Мурэель. Совсем недалеко от Парижа. Что ж, поедем, Константин Васильевич, я тоже с удовольствием поеду.

— Это дело ваше, — проговорил Яковлев. — Давайте, господа, закончим разговор, а то мне некогда. Надо кое-куда съездить. Так что же, Константин Васильевич, значит, по рукам? — подставил он свою широкую, как лопата, ладонь.

Константин хлопнул по ней своей.

— По рукам.

— Ладно, генерал, — усмехнулся Яковлев. — Будешь сын, пьян и нос в табаке будет. Обо всем, что понадобится, тебе сообщит Воробьев. Покуда!..

XI

Как большинство казачьей молодежи в то время, Воробьев, когда разразилась на Дону гражданская война, не имел определенных политических взглядов, и для него было безразличным, к какому лагерю примкнуть — к белым или красным. Даже, если откровенно говорить, большевикам он больше симпатизировал, так как его два двоюродных брата служили в Красной Армии. Но так случилось, что служить он стал у белых. Его, как прапорщика, мобилизовали белогвардейцы в свои ряды… Так у белых его свела судьба с Константином Ермаковым, к которому он попал адъютантом.

Когда деникинцы были разгромлены и бежали за границу, Воробьев пытался остаться в каком-нибудь селе, чтоб сдаться красным, как, он видел, делали многие казаки и офицеры. Но на беду свою на пути отступления к Новороссийску к нему пристала группа знакомых молодых офицеров, от которых он не мог никак отделаться. Если б они заподозрили его в намерении сдаться красным, они могли бы его и пристрелить. Так в обществе этих офицеров он добрался до Новороссийского порта, в обществе их он и уселся на французский корабль и попал за границу.

Первые дни Воробьев страшно бедствовал на неласковой чужбине, тосковал по родному краю. А потом привык, примирился со своей участью, попал в Париж. Там случайно встретился с манекенщицей Люси. Женщина она была красивая, он увлекся ею. При содействии ее, а главным образом, ее знакомых, устроился на курсы диверсантов для того, чтобы при помощи белоэмигрантской организации пробраться в Советскую Россию за богатствами ее отца.

Верил ли всерьез Воробьев в успех своего предприятия? Вероятно, не особенно. Он шел на риск: пан или пропал. Главная причина, заставившая его пойти на риск, — это желание хоть одним глазком взглянуть на родной край, по которому он стосковался. Лишь глянуть, а затем будь, что будет… Удастся унести драгоценности Лобовских — хорошо. Нет — черт их дери. Вернется в Париж с пустыми руками. Но зато уж он вдосталь наглядится на свою родную сторонушку.

В первое же воскресное утро Воробьев зашел за Константином. Они отправились на автобусную остановку, чтобы сесть в автобус, направляющийся в деревню Мурэель, где жил Максим Свиридов. В Мурэель можно было бы ехать и поездом. Это для них было даже удобнее. Но они решили поехать автобусом, проходившим через Версаль, чтобы сделать там остановку и осмотреть музей, созданный в королевском дворце.

Утро разливалось по Парижу солнечное, праздничное. Витрины магазинов, чисто отмытые и заполненные яркими, веселых расцветок товарами, искрились переливами радужного сияния. На политых водой тротуарах было еще пустынно. Но Париж пробуждался. Шаркая туфлями по каменным плитам улиц, спешили в лавки за продуктами заспанные хозяйки. У подъездов некоторых больших домов, зевая, заложив руки за спину, прогуливались консьержи. На перекрестках, зорко оглядывая свои владения, топтались ажаны в характерных кепи и неизменных коротких, до пояса, черных накидках.

Проходя через небольшой сквер, Константин заметил на скамейках спящих людей, видимо, бездомных. Над одним из спавших мужчин стоял ажан и будил его.

На остановке дожидалось автобуса совсем мало пассажиров. Очередной автобус оказался почти пустым: ехало несколько горожан, по-видимому, направлявшихся в деревню к приятелям, чтобы вместе провести воскресный день, да три монашки в черных сутанах и белоснежных накрахмаленных чепчиках. Монашки были совсем еще юные хорошенькие девушки. Смущаясь и краснея, они о чем-то шептались, пересмеивались и бросали на мужчин лукавые взгляды, от которых тем становилось не по себе.