Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский

— А что же, может, и встречу. Все возможно. На Черном море только две верфи — Таганрог да Херсон. Там строится Черноморский флот. Муж у Любушки — флотский подрядчик, значит, не в том, так в другом наверняка живут…

…Солнечным июльским утром, предвещавшим знойный день, подъезжал Ушаков к Херсону.

Сначала, справа от дороги, показались какие-то мазанковые пыльно-желтые казармы. Потом версты три снова тянулась голая, выжженная солнцем степь. И наконец, начались невзрачные городские улицы.

Назвать Херсон городом еще нельзя было. На большом пространстве рассыпались беленькие одноэтажные домишки, крытые тростником. Даже церковь не возвышалась над ними. Только вдали, на самом берегу Днепра, виднелись дома побольше, адмиралтейские и портовые сооружения и постройки.

Въехали в Херсон.

Окна домов были заранее — от дневного зноя — закрыты ставнями. Чахлые кустики, посаженные вдоль улицы, стояли в пыли. Противно пахло кизяком: хозяйки топили печи, готовя завтрак.

В Петербурге Ушаков узнал в Адмиралтейств-коллегии, что зимой в Херсон были отправлены его товарищи Пустошкин и Голенкин.

Павел Пустошкин к весне получил капитана 2-го ранга и был уже флаг-капитаном26 у командующего новым Черноморским корабельным флотом, чесменского героя, вице-адмирала Клокачева.

Федор Федорович тогда же с удовлетворением отметил это: «Молодец, Паша!»

И теперь, едучи в Херсон, подумал: «Вот к нему я и заеду!»

Увидев идущего навстречу подводе мичмана, Ушаков окликнул его:

— Скажи-ка, братец, где стоит флаг-капитан Пустошкин?

— Капитан второго ранга Пустошкин уже две недели в Таганроге. Командует кораблем «Модон», ваше высокоблагородие.

— Это было некстати.

— А не знаешь ли, случайно, капитана второго ранга Голенкина?

— Гаврилу Кузьмича? Как не знать! Мой начальник. Они при порте. Показать, где он живет?

— Да, будь добр, покажи!

— Поезжайте по этой улице. Взъедете на пригорок. Улица станет спускаться вниз, к реке. В конце ее, слева, дом. Как все, мазанковый, но возле дома во дворе натянут парус.

— Спасибо, братец, — кивнул Ушаков и поехал дальше.

Стали спускаться к реке. Издалека увидали парус и самого капитана 2-го ранга Голенкина.

Гаврюша был все такой же: курчавый, опрятно одетый. Он сидел в тени паруса без мундира, в шелковой сорочке и курил трубку.

Голенкин тоже приметил Ушакова.

— Ба, Феденька! Здоро´во! — весело закричал он, бросаясь навстречу товарищу.

— Погоди, Гаврюша, дай мне умыться, я весь в пыли! — говорил, вылезая из повозки, Ушаков.

— Ничего! — обнял друга Голенкин. — Иван, умываться! — крикнул он денщику. — И ты угодил в это пекло?

— Да, брат. А городок, видать, еще дрянной. До великолепного Херсонеса ему далеко!

Голенкин только махнул рукой.

Ушаков умылся, переоделся и сел под парус пить с Гаврюшей чай.

— У тебя тут уютно, как за бизань-мачтой27, — пошутил Федор Федорович.

— Одна спа´сень от духоты. Ну, хвались, Федя, куда назначен?

— В адмиралтейство, командиром строящегося корабля номер четыре.

— Это шестидесятишестипушечный «Святой Павел». Его строит прибывший из Донской флотилии корабельный мастер Семен Иванович Афанасьев. А ты чем командовал на Балтийском?

— Шестидесятишестипушечный «Виктором».

— Невелика разница!

— Номер четыре строится по новым чертежам… Оказывается, наш Пашенька — на «Модоне», на моем корабле. Я на нем ровно десять лет тому назад ходил. И в Балаклаве был…

— Пока не построим новый флот, здесь все та же донская да днепровская рухлядь… Хвастать нечем, — сказал Голенкин.

— Надо строить, да поскорее. Ну, а как все-таки вы тут живете, на берегах Борисфена28?

— Тяжеловато. Чертов климат: зимой — собачий холод, летом — адова жарища, вечная пыль и комары. Ты, брат, приехал в самое худое время: вода спала, обнажились низменные берега. Ишь какой у нас воздух — болотом пахнет. Того и гляди, что чума еще пожалует.

— Откуда?

— Из Турции. Она с прошлого лета уже в Тамани.

— А здесь?

— Пока еще не слыхать. Впрочем, у нас и без чумы — чума. Народ сильно мрет от лихорадок и поноса. Посчитай, сколько умерло из нашего выпуска здесь, на Азовском и Черном: Анисимов, Селифонов, Марков, Развозов, — считал Голенкин.

— Еще Венгеров и Мерлин, — подсказал Ушаков.

— Вот видишь, и без войны. А при Чесме у нас погиб всего один — Тимка Лавров.

— А как чувствует себя наш вице-адмирал?

— Федот Алексеевич? Ничего. Сейчас сам увидишь.

После чая Федор Федорович направился к вице-адмиралу. Ушаков нашел вице-адмирала Федота Алексеевича Клокачева в большом деревянном, на каменном фундаменте доме адмиралтейства. Он принял от Ушакова бумаги и усадил поговорить — расспросить о Питере, об Адмиралтейств-коллегии: что там слыхать, какие последние новости.

В кабинете Клокачева Федор Федорович застал какого-то капитана 1-го ранга.

Ушаков сразу увидал — это был нерусский офицер, поступивший, должно быть, к нам на службу. Он был черен. Волосы отливали синевой. Большой нос с горбинкой и черные, как маслины, глаза. По глазам видно, что дурак: их выражение баранье. Напыщенное лицо самодовольного глупца.

Клокачев познакомил их.

— Войнович, — отрекомендовался незнакомый капитан.

Узнав его фамилию, Ушаков вспомнил — о Войновиче ему рассказывали. Когда-то Марко Иванович Войнович плавал на придворной яхте. Потом командовал Каспийской флотилией. Но с ним случился конфуз: его захватил в плен персидский Ага-Мухамед-хан. И в плену Войнович пробыл целый год.

Клокачев быстро отпустил Ушакова:

— Вы устали с дороги. Отдохните денек. Выберите себе из команды корабля денщика, устройтесь, а завтра — за работу! Квартира у вас при казармах. Вашим кораблем временно командует капитан-лейтенант Антон Селёвин.

Ушаков откланялся.

От адмирала он сразу же пошел на верфь к стапелю, на котором строился его корабль. Федор Федорович хотел посмотреть, как идет работа, и познакомиться со своей командой.

Подходя к адмиралтейским воротам, Ушаков издалека увидал давно знакомую — еще с воронежских лет — картину. По обеим сторонам громадных ворот толпились бабы, девки и дети. Они держали завернутые в тряпье (чтоб не остыли!) котелки и горшочки со щами и кашей.

Это семьи «чистодельцев», вольнонаемных мастеров — плотников, купоров, резчиков — принесли обед и ждут полуденной пушки. Они передадут мужьям и отцам еду, а те вынесут им в мешках щепу, которой всегда много на стройке.

Тут же толкались с лотками и кошелками бабы-торговки.

Ушаков издалека услышал обычные адмиралтейские звуки — стук кузнечных молотов, скрип блоков, треканье29 и пение рабочих, перетаскивавших вручную тяжелую кладь.

Из калитки вышел дневальный боцман, — надоело сидеть в тесной и душной каморке.

— Что вы тут, бабье-тряпье, разгуделись? — беззлобно прикрикнул он на шумевшую толпу.

— Сам ты — тряпье, сальная пакля!

— С нока-рея сорвался, что ли? — понеслось в ответ.

Боцман стоял, смеясь над этим потревоженным муравейником.

— Пожалуйте, ваше высокоблагородие! — распахнул он перед Ушаковым калитку.

Антоша Селёвин непритворно обрадовался старому товарищу: Он и в капитан-лейтенантском чине, как и в гардемаринском, был такой же «Сенелёвин»: маленький, угреватый, невзрачный.

— Наконец-то изволили пожаловать, Феденька! — говорил он, обнимая Ушакова. — Заждался я тебя. Меня давно в Таганроге прам ждет. Лучше там командовать прамом, чем в этой пыльной дыре фрегатом! Ну, ваше высокоблагородие, извольте принимать свою посудину!

И Селёвин повел Ушакова к стапелю.

Как и ожидал Федор Федорович, его «посудина» пока что больше напоминала рыбий остов, чем корабль: торчали одни голые ребра шпангоутов.

Здесь, на стапеле, была занята большая часть экипажа и офицеров.

Селёвин представил Ушакову корабельных лейтенантов, следивших за работой. Расторопнее и живее остальных показался Федору Федоровичу небольшой смуглый Иван Лавров.

Ушаков переходил от одной группы матросов к другой, говорил с ними, присматривался к команде своего будущего корабля.

У штабеля досок, которые подносили с берега к кораблю десятка два матросов, он застал жаркий спор. Федор Федорович издалека уловил архангельские морские словечки, знакомые ему по мичманскому плаванию в Белом море.

— Хорошо, коли припадет много ветра, а ежели море остеклеет30, тогда что будешь делать? — спрашивал спокойный, низкий голос.

В ответ раздался скрипучий тенорок, напиравший по волжски на «о»:

— Конечно, худая снасть отдохнуть не дасть!