Хроника глобального бреда - Александр Фролов

Европейцам и россиянам помогли подготовиться к наступлению беды первые сообщения о происходящем в Америке: стало ясно, что нужно делать для спасения людей. И все равно человеческие и материальные потери в Европе и России были чудовищны. Уцелевших тоже «выручили» противоатомные убежища; много подобных убежищ успели еще построить до главных событий. Кто в них не попал, тот вскоре погиб — далеко ведь не каждый понимал огромного масштаба трагических событий! Не отпускало от себя накопленное десятилетиями, а то и веками добро. А многочисленные подземные затворники мужественно переносили теперь тяготы совершающегося, справедливо надеясь выжить. Их надежды оправдаются, они выживут.

Нигде на планете нельзя было пережить катастрофу «налегке», без тяжелых потерь — экономика и инфраструктура всех стран мира рухнули. К отсутствию солнечного света и стуже добавились разрушения от непрекращающихся ураганов и землетрясений; все вулканы проснулись, действующие и давно потухшие. Сама цивилизация оказалась на пороге гибели, да фактически, уже и погибла.

Все люди думали об одном: куда деваться им, возомнившим, было себя повелителями Земли?.. где тот сумасшедший дом, в котором можно укрыться и сберечь рассудок? Из душ несчастных рвался крик: «Мать-природа, что же ты творишь? Мы ведь дети твои!» Ответа не было, и быть не могло.

Как же ясно стало теперь, что все усилия и все чаяния миллиардов и миллиардов людей, живших на Земле в течение многих тысячелетий, не стоили ровным счетом ничего! Стихия одним махом обесценила их, доказав свое величие и глупую бессмысленность человеческих устремлений: зря старались, ребята!..

Никакие инопланетяне так и не «объявились»; посчитали, видно, что люди сами справятся со своими несчастьями.

Еще долгие месяцы и годы должны будут пройти, пока все более-менее наладится; они покажутся бесконечными. Что будет дальше, когда появится солнышко?.. Кто доживет, тот сам увидит! А пока что на Земле царят ужасы Апокалипсиса — Иоаннова «Откровения»; светопреставление, проще говоря.

Заскучали ребята в бункере: быт уже наладился, все стало привычным, ничего особенного не происходило. День шел за днем, неделя за неделей; истек уже и первый месяц совместного «заточения», пошел следующий. Вспоминали анекдоты, играли в «города»; нарисовали карандашом карты на этикетках от консервов — резались в «тысячу», «дурачка». Леха сокрушался:

— Эх, четвертого нет!.. В «шестьдесят шесть» поиграли бы — лучшая игра.

В общем, «убивали» время. Леха же первым и вопрос задал:

— Как думаете, мужики, сколько нам здесь еще сидеть?..

Павел ответить не мог, а Орлов стал вслух размышлять:

— Темнеть когда стало? Полгода назад где-то, или чуть больше… месяца два добавим! Значит, и светлеть столько же будет — тогда и тепло придет. Солнца не будет год, может два; короче, года полтора-два еще, по любому! Может, больше.

Леха аж взвился:

— Да ты че?! Я и так здесь полгода сижу!

— Ну, а я при чем?

— Да-а, «шуточки»… с ума тут сойдешь!

С горя упал на топчан вниз лицом, бормотал что-то, матерился. Лежал так с полчаса, нагоняя лишнюю тоску на ребят: всем уже хотелось куда-то идти, что-то делать. Только идти некуда, да и нужды в этом нет — стужа-то вон какая!

Галстян предложил сделать градусник, чтобы измерять температуру «за бортом». В каземате висел на стенке спиртовой термометр, показывавший всегда около минус двадцати; на него и не смотрел никто, зная, что долго еще в бункере жить — вроде бесполезный, но и для улицы не годился: вдруг лопнет, где другой тогда взять? А внутри помещения температуру все равно знать надо.

По предложению Павла налили в три бутылки спирта. Он же пояснил:

— Спирт при какой температуре замерзает? При девяносто шести градусах… округляем: при ста. Если разведем его водой на десятую часть, тогда он замерзнет примерно при девяноста градусах; если на две десятых, то при восьмидесяти. Точную температуру эти «термометры» не покажут, но приближение к «сотне» отметят. Бутылки не лопнут — это не чистая вода, но спирт в них будет замерзать, в каждой по очереди.

Инженер! Что тут скажешь? Так и сделали.

Через час Леха не выдержал, побежал смотреть на «градусники». Вернулся унылый, держа в руке бутылку с белым комком внутри: первая уже замерзла. Сам констатировал:

— Не слабо!

Приуныли и другие; очевидно было, что спасительный бункер надолго теперь стал для них общей «тюрьмой». Сидели молча опять, курили.

Неожиданно для других Павлик взял и запел; гитары не было, поэтому просто постукивал по ящику пальцами рук. Песня была мелодичная, душевная — Орлов много раз ее слышал; называлась она по-армянски «Сирун» — это значит «Любовь». Павел пел:

— Ах, сирун, сиру-ун, инчу мо це-э тар…

Долго пел. Но весь смысл слов песни легко угадывался из одной строчки: «Ах, любовь, любовь, почему ты такая — такая непонятная?» Мелодия и слова западали в душу, трогали самые добрые ее струны. Невероятно волнующей была эта песня!.. Армянский язык вообще очень благозвучный. На срочной службе еще, когда армяне в его роте не спеша разговаривали между собой, Александр частенько садился рядом и просто их слушал. Красивый язык… как музыка!

Когда Галстян допел, Леха снова всполошился:

— Что за песня, почему не знаю? Ух, здорово!.. Запиши слова, я выучу.

Орлов заметил:

— Ты ее слышал, только не помнишь — она в фильме «Мимино» звучала, в ресторане. Это правда, хорошая песня.

Павел пел еще, уже другие песни — одну Орлов тоже слышал в армии; странная была песня: какая-то «армянская воровская». С кавказским, непривычным уху, построением фразы и коверканьем слов; с такой же, как и в той песне о любви задушевной мелодией и близким русскому сердцу присловьем «Ах, мама-джан!» — «Ах, мама дорогая!» Песня длинная, из многих куплетов; странными были хотя бы два из них:

На Камчатке кирпичи бросали,На морозе руки замерзали.Ночью мы «козлов» уничтожали — ах, мама-джан! —И за это нам «срок» добавляли. А-а-а!Ночью мы «козлов» уничтожали — ах, мама-джан! —И за это нам «срок» добавляли.

Тише люди, ради бога тише:Голуби целуются на крыше.Голубок голубку обнимает — ах, мама-джан! —И кусочек «плана» в рот толкает. А-а-а!Голубок голубку обнимает — ах, мама-джан! —И кусочек «плана» в рот толкает.

Александр чувствовал, что песня, в общем-то, русская… из тюремных, правда, «палестин». И стихи похожие вроде где-то попадались; не помнил — у Евтушенко, что ли?.. может, у другого кого.

А мелодия кавказская! И вот все это как-то мудрено смешалось в интернациональную уже песню. Непонятно только было, при чем тут «план» — анаша, значит?.. Что это были за «козлы» — то ли клопы, то ли, и правда, «опущенные», «стукачи»?.. Зачем кирпичи «бросали» — разгружали, что ли?.. Почему «на Камчатке», а не «в Магадане»?.. Это непонимание делу не мешало, песня все равно воспринималась хорошо! Особенно своей вполне ясной, щемящей сердце тоской по воле.