Хроника глобального бреда - Александр Фролов

И в их двор враг зашел — это Лешке тетя Дуся потом рассказывала — бросил на траву ворох барахлишка разного, буркнул что-то, пригрозил пальцем и дальше двинулся. Насилу поняли, что охранять заставил: не мог сразу унести награбленное.

Ждали, ждали того немца… как в воду канул! Дети собрали все, отнесли в комендатуру; немцы же первым делом комендатуру в школе организовали: порядок должен быть! Пришли домой, а тут и ворюга заявился.

Ка-ак начал орать!.. Лопочет, лопочет что-то по-своему; тете Дусе автомат в грудь наставил и уже затвор взводит. Бабка в ноги ему кинулась:

— Господин немец, не стреляй! Господин немец, не стреляй!

Ребятишки ревмя ревут и руками показывают — там, там! А вор этот еще строжится: снова автомат наставляет!.. Наконец, дошло до него.

Повели в комендатуру, показали, кому отдали. Похвалил:

— Гут, киндер!

Монетки какие-то дал… выбросили они их. Домой скорей побежали, чтобы мамку свою успокоить — Лехину бабку.

А германцы уже и в хате расположились! Хозяев в сарай выгнали, заставили бабку еду готовить. Жрут, хохочут и хором воздух пускают!.. Как «саданут», так опять хохочут. «Культурная» нация, что и говорить!

Так и жили малые в сарае полтора долгих года. С голода пухли — представить страшно! Питались мерзлой картошкой да лебедой. Хорошо, хоть корову не отобрали!

Немцы, вообще сказать, «добрые» были: детишек жалели, объедки давали. Полстраны ограбили — не жалко теперь!

В феврале сорок третьего наши пришли. Ох, и бомбили перед тем!.. Еле в погребах спасались: к Орловско-Курской дуге дело-то шло!

И угораздило тогда дядю Ваню, семилетнего еще, вместе с соседским пацаном у немцев автомат утащить!.. Фрицы из-за него полдеревни перестреляли бы, да некогда уже было: драпали вовсю! Потом незадачливые «мстители» оружие из снега выкопали и в советский штаб отдали — это тоже тетя Дуся рассказывала.

С фронта вернулись дед Степан, Игнат Петров и еще один мужик, которого плохо знали — он в дальнем конце села жил; почти ста семьям прислали «похоронки». Степан Лексеич шесть раз ранен был, но жив остался; у Петрова сразу обе руки сгорели, когда подбитым танком управлял. До войны слыл он искусным гармонистом, очень ждали его, а вон как вышло!..

Дядя Ваня потом поэтом стал и написал такие стихи, где и про это строчки были:

…И давно село не плясало,И гармонь удалось сберечь!Только два рукава свисалоУ Игната от самых плеч…

Отец Лехин хоть и с горбом был, а женился хорошо: своей хатой зажил; других-то мужиков война поубивала, и такому были рады! Четверых деток он «произвел» — и всю жизнь, до старости развозил по селу хлеб на лошадке: от колхоза работал; отцу и дети потом помогали. По гривеннику за буханку стоил тот хлеб, когда появился Леха на белый свет.

…Родили Лешку, крестили, незаметно подрос. Сопли вытер, штаны подтянул и в школу пошел.

И в октябрята, и в пионеры взяли его — как и всех! Дед Степан на красный галстук не очень косился, хотя другим пацанам, бывало, и задницу драли верующие родители. Жизнь уже сильно изменилась! Мало теперь кто Богу молился: уже другие «боги» возносились над советской страной и рушились оземь, когда пора на то приходила.

Одному в столице мавзолей отгрохали и на Лешкиной октябрятской звездочке запечатлели, маленьким еще; другого, с усищами стальными, за кремлевской стеной в глубоченную могилу шмякнули — от честных глаз подальше. А уж за ними последыши их заявились, и в партийном Политбюро тогда привычным идейным бесовством промышляли — шибко приятным пустяшной душе.

Да народу, что ни власть — все от Бога! Бабка Харитина, соседка, рассказывала, как «дуже» любили они Хрущева: почти земляк, Украина-то рядом! Была она в Москве, на каком-то слете передовиков, так на ВДНХ близко-близко его видела. Успела крикнуть:

— В нас кукурюза гарно растэ! — не знала, слышал ли он.

Харитина вообще «продвинутая» была: первой додумалась сторожевую собаку в саду на сношенные нейлоновые чулки привязывать, когда их городские модницы привезли. Поясняла:

— А нэ грызэ вона их, бо дуже ж воняють!..

Хрущева Леха не помнил; вот Брежнева, генерального «бровеносца» нашего, уже очень хорошо… как отца родного. Он в его-то «царствие» и родился!

В школе Хорьков учился так себе, в комсомол — как другие, не пошел; после восьмилетки подался в СПТУ, где готовили трактористов и шоферов: куда еще сельскому парню идти? Тем временем и армия «подкралась».

Отслужил, женился, вскоре стал отцом: дочка родилась. Работал в колхозе, между делом попивал и налево погуливал — все как у всех!.. Только жена его выгнала вскоре: попался ненароком.

…Жизнь еще больше менялась. Село впервые зажило богато, поскольку разрешили наконец-то селянам вишней-черешней торговать, яблоками да грушами; полными грузовиками везли их в Курск, Белгород, Воронеж — у всех же сады огромные! Настроили коттеджей, накупили машин, и давай соревноваться, кто богаче и жаднее. Забыли про детей, дебилами растущих, про то, что сами вырастали в мазанках с земляным полом и соломенной крышей; как баран рогами уперлись в это чертово богатство, становясь с каждым днем все сволочнее и сволочнее!..

Хорькову, с его легкой душой, не хотелось оскотиниваться, и двинул он в город; сначала в Курск, потом и в Москву. К тому времени перестройка на людей обрушилась: осевший в Кремле «ставропольский комбайнер» витал в облаках в поисках неведомого народу консенсуса, «развивал мышление», чтобы «начать и углубить».

Ничего там Леха не заработал! Зато чуть в бандиты не угодил… еле сбежал от них; мотался по общагам да съемным коммуналкам, иногда у одиноких бабенок подживался. Про деревню забыл совсем! Стал «пролетарием», то есть пролетал везде: болтался как цветок в проруби, не имея ничего, кроме «собственных цепей» — долгов то бишь.

Пристрастился он тогда газеты читать. В тех газетах вся «правда» была прописана!.. Про все и про всех. Особенно нравились ему газеты патриотические — на тему «Бей жидов, спасай Россию!» Всю «подноготную» патриоты там открывали… правду-матку мясницким ножом резали. И сами поскорее в депутаты, в депутаты! — пока в Думе без них всю икру не съели.

Так и ошивался бы Леха в Москве, да маманя захворала. Отца-то уж давно похоронили! Поехал домой — помочь старушке, а заодно и дом к продаже поправить: наследство, как ни крути! Когда приехал, окулачившиеся уже братья с сестричкой дружно ему большой кукиш показали — в смысле наследства. Но пожить разрешили, пока деньги у него еще есть.

Жена Хорькова давно с другим жила, к дочке на пушечный выстрел не подпускала:

— Шоб рылом своим поганым и близко не светил!