Люди одной крови - Геннадий Евтушенко

Без последствий этот разговор не остался. Пришлось не только Сорокину, а и Полякову выгораживать Нечипая. Двое суток просидел он на губе. Вернулся как нахохлившийся петух. Но довольный, что легко отделался. Подошёл к Кутузову, дёрнул за рукав:

– Слышь, хорошо, что остановил ты меня вовремя. А то б я ещё такого наплёл… Язык без костей. Треплюсь невесть о чём. Знаю, шо остановиться надо, а не могу. Так ты это… присматривай за мной. А то и до Одессы не дотяну. Не то шо до Берлина. Лады?

Кутузов похлопал его по плечу.

– Лады, – помолчал. – Тебя как звать-то?

Нечипай удивлённо глянул на него:

– Так Одесса ж.

Михаил вздохнул:

– Это кликуха твоя Одесса. А имя настоящее у тебя есть?

Одесса пожал плечами:

– А как же? Александр я, – и добавил: – Сашко.

– Сашко… Саша, значит. Ладно, Саша. Присмотрю. Только ты сам от меня далеко не отрывайся, – помолчал. – А сидел ты за что?

– Так щипач я. И батя щипачём был. Это у нас вроде наследственное.

Кутузов поморщился:

– Щипач – это карманник?

– Или? Тонкая профессия, скажу я тебе. А у меня вообще пальчики музыкальные.

Он поднял руки и повертел своими «музыкальными» пальчиками. Продолжил:

– Уважают. Вся Одесса меня знает.

Михаил вздохнул, с сожалением глянул на Сашку:

– Уважают. Блатные да ворюги разные, может, и уважают. Только здесь не Одесса. И не зона. Так что забудь. И ремесло своё поганое забудь, и сказки разные блатные. Здесь уважение совсем другими делами завоёвывают. Понял?

– Да понял я, понял. Только, если другой жизни у меня не было, тогда как? У меня ж что? Малина – тюрьма, тюрьма – малина.

Он вздохнул, грустно глянул на Михаила. Добавил:

– Такие, брат, дела.

Михаил потрепал его по плечу:

– Ничего, Сашка. Перемелется – мука будет.

Они взглянули в глаза друг другу. Такие разные, а что-то вроде бы их и роднило. Кутузов усмехнулся, спросил:

– Ты вот всё по малинам и тюрьмам. Ну и сидел бы себе где-нибудь в Сибири. Что ж ты на фронт рвался? Или всё лучше, чем зону топтать?

Одесса задумался, лицом посуровел, сразу стал как будто старше. Помолчал, потом сказал:

– Вот ты говоришь «зону топтать». Конечно, не самое приятное это дело – зону топтать. Но, понимаешь, это наша зона. Советская. Понимаешь? Надо будет – ещё потопчем. Только нашу, родную. А фашистам ни хрена не отдадим. Ни зоны, ни Одессы. Понял? Шоб румыны с фрицами по моей Молдаванке гуляли, а я в Сибири отдыхал? Да не бывать этому. Хоть урки мы урками, но за Одессу, а если хочешь, и за всю страну постоять можем. Тут мы все: и урки, и не урки – в одном строю. Понял?

Мишка молча кивнул.

После отправки Кутузова в строевую часть полка какое-то беспокойство поселилось в душе Натальи Наливайко. Чего-то ей не хватало. Она заглядывала в опустевшую палату и вспоминала Михаила: его лицо, чуть насмешливый взгляд, уверенные рассуждения. Как будто он знал что-то недоступное её пониманию. Общаясь с Кутузовым, Наталья всем своим видом старалась показать, что она здесь – старшая. Вроде бы ей это удавалось. Но в глубине души при Кутузове она казалась себе такой девчонкой! А гонор свой показывала для храбрости. Даже с Поляковым у неё было не так. Ну, конечно, Поляков свой, родной! На него дома и прикрикнуть можно. А этот… Как с другой планеты. Когда он спросил, можно ли её Наташей называть, у неё сердце оборвалось. «Конечно, конечно, можно», – хотелось ей сказать, но смогла удержаться, достойно ответить. А что? Знай наших! Правильно ответила.

А вот теперь взгрустнула. Очень уж хотелось увидеться с ним, поговорить. Чем-то запал Михаил ей в душу. Издали Наталья, конечно, видела его пару раз. Но это, понятно, не то. Ругала себя. «Что это я, дура, влюбилась, что ли? Но у меня же Жорка есть!» Вспоминая Полякова, Наталья сразу успокаивалась. «Какой Кутузов? Жора, Жорочка, Георгий! На всю оставшуюся жизнь! Самый любимый, самый дорогой мой человек». Однако смутная тревога не покидала её, мысли о Кутузове нет-нет, да и возвращались к Наталье. Она всё сравнивала Жору и Михаила. Разные они. Жорка резкий, порывистый, жёсткий. Суровый. Она восхищалась его смелостью, решительностью, быстротой принимаемых решений. И готовностью в тяжёлые минуты самому ринуться в самое пекло, личным примером заразить бойцов, поднять их в атаку, рвануть с винтовкой наперевес в штыковую. Не раз за прошедший год приходилось ей бывать рядом с Поляковым в бою. Наталья преклонялась перед ним, перед его мужеством и отвагой. Но это в бою. А дома совсем другой человек. Как ребёнок. Наивный, добрый. И… тут Наталья покраснела. Даже оглянулась. Как будто кто-то мог прочитать её мысли. Потому что подумала Наталья, какой он бывает нежный и ласковый. Тепло сразу разлилось по её телу. Наталье приятно было думать о Полякове. Очень уж не хотелось расставаться с этими благостными мыслями. Но что поделаешь? Война…

А Михаил серьёзный, обстоятельный. А рассказывал о своих военных приключениях так, что дух захватывало! Так и слушала бы! Сурово говорил. Но иногда припоминал и смешные истории. И такое там бывало! Тогда скорбные морщинки на его лице разглаживались, и он светился озорной, почти мальчишеской улыбкой. Страшное и смешное рядом! Частенько он иронизировал над собой, не геройствовал. Когда было страшно, рассказывал, как дрожали его коленки, как не мог он дрожащими пальцами свернуть самокрутку. И это делало его простым и близким человеком. «Какие они разные, – думала Наталья, сравнивая Жорку с Михаилом, – а в то же время в главном одинаковые. Как родные братья».

Наконец нашла она оправдание и своему желанию поговорить с Кутузовым: «Ничего странного в этом нет. В конце концов, не зря же и я руку приложила к зачислению Михаила в Жоркин батальон. Приложила и бросила на произвол судьбы. Полякову не до него, и так забот полон рот. А вдруг не всё так хорошо складывается? Ведь как бывает: тихо, тихо, а потом – бац! Ну, миленькие, идите сюда! Как это красноармеец Кутузов из маршевой роты исчез? Почему в Сталинград не попал, где каждый человек на вес золота, а в тылу песни распевает? Кто позволил?» Распалила так саму себя Наталья и подумала: «Встречусь с Михаилом, поговорю с ним, выясню всё и успокоюсь». Так она себя уговорила и причину для встречи придумала.

Через несколько дней сержант Наливайко вечером, когда бойцы все на месте и отдыхают, прибыла в расположение первой роты для согласования с Сорокиным времени и места медицинского осмотра личного состава. Конечно, бойцы видели военфельдшера Наливайко много раз. Но то было днём, во время занятий или в столовой. То другое дело. А вечером… В расположении роты… Это уже вроде и не военфельдшер, вроде другой человек – женщина. Просто женщина. Истосковавшиеся по женской ласке мужички сразу притихли. Шумок прошёл: «Пошла, пошла… Чо ей ночью надо?» Хоть и не ночь ещё, но тут и в семь темно. А дело к девяти. «Чо ей надо?».

Сорокин удивился было визиту, но вопрос решили быстро, и он проводил Наталью до выхода, попрощался. Взглянул на подчинённых, строго взглянул: цыц, мол! Что уставились? Бойцы успокоились. Не пошёл провожать, значит, правда, по делу приходила. Ничего интересного.

А Кутузова Наталья не увидела. Расстроилась, но как-то и успокоилась: «Нет так нет». Как камень с души упал. Подошла к калитке, здесь он её и окликнул:

– Наталья Александровна!

А разговаривать-то оказалось не о чём.

– Как дела? Как освоился? Как ребята? Как командиры?

– Всё хорошо. Ребята хорошо. Командиры хорошо. Уважают. Служба идёт.

Так вот поговорили минутку ни о чём, и она ушла.

Побрёл к дому и Михаил. Он был раздосадовал. Думал-думал о встрече с Натальей, встретились, а говорить нечего.

Он не заметил, как стоявший в окружении сослуживцев метрах в десяти от них Одесса, восхищённо глядя вслед Наталье, протянул:

– Вот это цаца… Куда там Циле Мишкиной…

С этими словами тихонько отошёл он в тень сада, легко перемахнул через хлипкий штакетник и бесшумной воровской походкой устремился за Натальей. А она, как и Михаил, была расстроена разговором с ним. И когда на плечо ей легла мужская рука, радостно обернулась:

– Миша?!

И тут же радостная улыбка сменилась удивлением – прямо перед ней расплылось в ухмылке незнакомое мужское лицо.

– Не Миша я, не Миша. Но тебе будет даже лучше, чем с Мишей.

Она хотела закричать, но он уже закрыл ей рот ладонью, бормоча:

– Тихо, ципа, тихо. Всё хорошо будет. Хорошо. Не шуми только. А то плохо будет.

Он тяжело дышал, одной рукой зажимая ей рот, а второй судорожно сжимал подол форменной юбки, стараясь задрать её к поясу. Наталья пыталась вырваться, но боец, хоть и был небольшого роста, оказался крепким парнем. Больно двинул её плечом в грудь, прижав к забору, так что она пошевелиться не могла, и пытался поцеловать в губы. Наталья уклонялась, крутила головой, с ужасом глядя в его обезумевшие глаза. Наконец каким-то невероятным усилием ей удалось повернуться к нему спиной. А он, обхватив её сзади, с силой сжимая груди, страстно шептал в самое ухо: