Достойна счастья - Полина Федорова

— Вы… — он поднял на нее взор, — вы?!

— Уходите! Немедленно! — с трудом выдержала она его потрясенный взгляд. — И никогда более не приходите сюда.

Браузе круто повернулся и, почти ничего не видя перед собой, спотыкаясь и чертыхаясь, побрел через поле к леску, где оставил своего коня.

Ночью он опять спал плохо. В голове постоянно возникали картины, в которых действующими лицами являлись ненавистный Дивов и Лизавета. Мерзкий соблазнитель, обнимал ее самым неприличным образом, с похотливой дрожью запускал руки под юбки Лизы, а та, запрокинув голову и закрыв в неге глаза, страстно и блаженно вздыхала. А потом тот срывал с нее последние одежды, и затем… Затем она позволяла ему все, позволяла с удовольствием, и от этой мысли Браузе начинал скрежетать зубами.

Наутро Леонид Викентьевич написал прощение о переводе в действующую армию. А поскольку война с Персией была в самом разгаре, его рапорт без долгих проволочек был удовлетворен, и вскоре он был назначен на должность ротного командира в отряд полковника Эристова.

Отряд входил в кавалерийский полк генерал-майора Красовского, действующего в составе Отдельного Кавказского корпуса генерала Паскевича; состоял почти сплошь из добровольцев и дрался грамотно и зло. После дела у села Ошакан, когда полк Красовского разбил в десять раз превосходившего его по численности противника, Браузе был пожалован чин ротмистра. И вот, когда ни в сражении под Ошаканом, ни при взятии Эривани не было получено даже царапины, — шальное ранение от выстрела мальчишки в Тебризе. Обидно…

— Что задумались, ротмистр? — заглянул в глаза Браузе военный врач. — Надо извлечь пулю, так что идемте в операционную. Сами сможете?

Оказалось, пуля застряла в кости, и извлекать ее пришлось примерно так же, как тащат зубные лекари из челюсти больной зуб. Рана майору не понравилась, и он уложил ротмистра на койку в переоборудованной под госпитальную палату трапезной разрушенного монастыря.

— Две недели — это самое малое, — заявил врач, провожая в палату Леонида Викентьевича. — И через день ко мне на перевязку.

И потянулись нескончаемые осенние дни, так мало похожие на осень в Архангельске, быстротечную и холодную. Казалось, что здесь продолжается лето со всеми его яркими красками, так что осень напоминала о себе лишь нечастыми дождями, колючими и косыми, как и положено в конце месяца октября.

Как-то, устав лежать и прислушиваться к ноющей боли в плече, Леонид Викентьевич поднялся и пошел к выходу из палаты. По дороге он едва не столкнулся с врачом-майором, спешащим куда-то вместе с двумя помощниками.

— Зачем вы встали? — недовольно проворчал майор, проходя мимо. — Вам надобно лежать и не тревожить рану.

— Я… мне… — хотел было что-то ответить Браузе, но майор со свитой уже миновали его. Они явно торопились.

— Когда, вы говорите, он пришел в себя? — услышал ротмистр вопрос майора, обращенный к одному из помощников.

— Четверть часа назад, — ответил тот.

— Невероятно, — констатировал майор. — Этот Дивов просто какой-то дивный феномен. Везунчик.

«Дивов? — молнией пронеслось в мозгу Леонида Викентьевича. — Уж не тот ли самый?»

— Господин майор!

— Ну что вам? — обернулся на ходу врач.

— Погодите минутку, — придерживая руку, Браузе догнал майора и его помощников. — Я знавал одного Дивова. Мы вместе с ним служили в Архангельском гарнизоне.

— Как было его имя? — торопливо буркнул майор.

— Федор Васильевич, — быстро ответил Браузе. — Дворянин, из разжалованных офицеров за участие в деле 14 декабря…

— Он самый, — сказал майор, поворачиваясь к ротмистру спиной. — А теперь извините, мне некогда.

— А что с ним?

— Два сабельных ранения. Оба были бы смертельными для любого из нас, — уже на ходу ответил майор. — Почти полтора месяца комы. Выжил. Невероятно… А вы немедленно ложитесь…

«Он самый…» Браузе остановился и простоял так минуты две. Жив. Как там сказал майор? «Два сабельных удара, каждый из которых был бы смертелен для любого»? Да, для любого, но не для Дивова. Считан, вернулся с того света. Действительно, везунчик. А вот он, Браузе, наоборот…

«Почему? Зачем мерзавцам в этой жизни везет чаще, нежели людям более достойным? Отчего планида так часто благоволит пакостным и бесчестным и обходит своими наградами имеющих стыд и совесть? А может, подкорректировать сию несправедливость? Так, самую малость?» — такие примерно мысли имел ротмистр Браузе, когда вошел ночью в бывшую настоятельскую келию, которой был придан вид больничной палаты и в коей лежал в бинтах рядовой первой роты Лейб-гвардии сводного полка Федор Васильевич Дивов. Тускло горел веревочный фитиль в плошке с деревянным маслом, почти под потолком чернело куском ночного неба слюдяное оконце, с трудом пропускающее свет, верно, даже в полуденный час. На постели, прикрытое одеялом, темнея вырезами для глаз, носа и рта, лежало белое изваяние.

Леонид Викентьевич на цыпочках приблизился к постели. Дивов, кажется, спал. Одна рука его была под одеялом, другая, открытая до локтя, лежала сверху, и к указательному пальцу ее была привязана нить, ведущая к колокольцу у двери. Достаточно было даже согнуть палец, чтобы колоколец зазвенел и тем самым вызвал в келью дежурного санитара.

Осторожно, чтобы, не дай Бог, не звякнул колоколец, Браузе стянул нитяную петлю с пальца раненого и положил ее на одеяло. И тут в келье что-то изменилось. Вначале, ротмистр не понял, в чем дело. И только через несколько мгновений догадался: Дивов открыл глаза и теперь пристально смотрел на него.

— Проснулся, значит, — произнес Браузе севшим голосом и отвел от Дивова взгляд. — Тебе же хуже.

Федор молчал и не сводил с ротмистра взгляда.

— Ну, что смотришь? — едва сдерживая клокотавшую в нем ненависть, спросил Браузе. — Не можешь говорить?

— Могу, — тихо, но внятно произнес Дивов.

— Тогда скажи что-нибудь. Перед смертью.

— Мне с тобой говорить не о чем, — спокойно произнес Федор и добавил: — Совершенно нет желания.

— Желания, значит, нет? — скрежетнул зубами ротмистр, и распиравшая его изнутри ярость, наконец, вышла наружу. — А вот у меня есть такое желание, — почти вскричал он. — О, какое у меня есть желание сказать тебе все, что я о тебе думаю! Ты… ты…

Если бы тот умолял о пощаде! Если хотя бы испугался — ведь наверняка догадывался, зачем он, Браузе, пришел к нему! И тогда, прочитав в его глазах испуг, можно было бы считать себя отомщенным и уйти, не беря греха на душу. Так ведь нет! Он спокоен, и видно, что это спокойствие не напускное, оно идет изнутри. Дивов считает себя правым, а на ночного посетителя и на причины, побудившие к столь странному визиту, ему наплевать, и это ясно читается в его глазах. Каков подлец! Впрочем, поэтому и не грех лишить жизни такого мерзавца. Вовсе не грех, а так, небольшой проступок, который вполне можно оправдать, по крайней мере, перед своей совестью. И то, что Дивов сейчас не имеет возможности сопротивляться, есть не что иное, как промысел Божий. Именно Небо лишило его таковой возможности, а сие значит, что оно благоволит задуманному.