Достойна счастья - Полина Федорова

— Хрен тебе, — не сводя со всадника взора, ответил Федор. — Не буду я от тебя, басурман, бегать.

— Латны, — уже с любопытством посмотрел на Дивова всадник и кивнул Джамалу: — Тавай!

Джамал ощерился, раздул ноздри и, замахнувшись, издал гортанный крик. Федор видел, как лезвие сабли быстро приближается к его голове. Следующее мгновение вместило в себя крики, кровь, заливающую лицо, близкий выстрел и широко раскрытые от ужаса глаза Джамала с вырванным поверх них куском лба…

10

Тебриз взяли легко, одним конным отрядом полковника Эристова, без осады и большой крови, ворвавшись в него на плечах отступающего противника. После падения Эривани было ясно, что войне скоро конец. Сарбазы Аббас-Мирзы дрались неохотно, целыми толпами сдаваясь в плен. И надо же было случиться, что выстрел с минарета мечети Али-шах, превращенной в городскую цитадель, — последний выстрел, раздавшийся в сем древнем городе уже после его взятия, был направлен именно в него, ротмистра Браузе. Пуля попала Леониду Викентьевичу в плечо и едва не сбила с лошади. Несколько охотников бросились в башню и скоро вернулись с мальчишкой лет двенадцати. Его большие черные глаза пылали не страхом, но ненавистью.

— Ишь, как смотрит, чисто зверек, — произнес кто-то.

— А он зверек и есть, — заметил один из охотников. — Кусался, когда его брали.

— Ты зачем стрелял? — наклонился к нему с лошади Эристов.

Мальчишка зыркнул на него глазами и промолчал.

— Зачем стрелял, я тебя спрашиваю?

— Чтубэ убит, — зло оскалился тот.

— Ясно, — выпрямился полковник. — Зотов, — поискал глазами вахмистра Эристов. — Выпороть и отпустить!

В лазарет Браузе приехал сам и верхом. А вот когда спешивался, то едва устоял на ногах.

— Совершенно ни к чему было так бравировать, ротмистр, — заметил ему врач в майорских погонах. — Вы и так потеряли много крови, проще было бы доехать на повозке. Удивительно легкомысленное отношение к собственной жизни.

Доктор был почти прав. Отношение к жизни с того самого момента, когда Леонид Викентьевич ясно увидел, что Елизавета Петровна не испытывает к нему чувств более, чем дружеских, и влюблена в этого томного исполнителя романсов, стало каким-то безразличным. Хуже всего было то, что Дивов не любил ее. Браузе казалось, что он ясно читал это по его глазам, в которых, кроме желания обладать ею и тем самым скрасить серость гарнизонной жизни в Архангельске, не было ничего более. Сам же барон Браузе только за один нежный взгляд Лизы, обращенный на него с чувством, лишь обещающим пусть призрачную, но все же надежду на счастие быть вместе с нею, отдал бы все, что она ни попросила от него. Но, увы. Ореол борца и жертвы за свои убеждения, музицирование и сладкий голосок разжалованного мичмана вскружили ей голову. Браузе не единожды пытался завести с Елизаветой Петровной разговор относительно ее заблуждений, стараясь раскрыть ей глаза на недостойный предмет ее воздыханий, но всякий раз встречал в ответ холодность и непонимание. Вернее, откровенное нежелание понимать и слышать его. А однажды она сказала ему так, словно окатила ушатом холодной воды:

— Вы просто ревнуете, Леонид Викентьевич. Впредь я запрещаю вам говорить что-либо противное про Федора Васильевича. Иначе я буду вынуждена отказать вам от дома.

Как он радовался, когда Дивов был переведен на Кавказ! Ведь это Божий промысел посредством великого князя Михаила Павловича удалил ненавистного ему человека от Елизаветы Петровны. Удалил для него! Однако сим радужным надеждам сбыться было не суждено. Лиза в разговорах с Браузе была задумчива, но не над его словами, а над чем-то внутри себя, к чему она, казалось, постоянно прислушивалась.

Наконец, он решил объясниться с ней. В канун этого дня, ночью, он совершенно не спал, приготовил целую речь, на его взгляд, пылкую и энергетическую, которой, увы, ему так и не удалось произнести. На следующий день, как только он завел разговор о своих чувствах, Лизе стало плохо, и ему пришлось уйти. Вечером горничная Наташка принесла ему записку от Елизаветы Петровны, в которой говорилось, что она просит не беспокоить ее более посещениями и знаками внимания. Причина такого решения не объяснялась.

А потом случилось беда. Скоропостижно от удара, как поведал о том гарнизонный лекарь Иван Францович Гринберг, скончался генерал Тормасов, а Лиза слегла в нервной горячке. Браузе не находил себе места все эти тяжелые сумрачные дни, по два раза на дню посылал ординарца осведомиться о ее здоровье. Когда же он получил долгожданный ответ, что «барышне лучше», Лиза с тетушкой в одночасье уехала из Архангельска на Симеонову мызу, маленькую усадебку, купленную еще покойным генералом в тридцати верстах от города. Жили они там замкнуто и уединенно. Несколько раз Браузе приезжал с визитом, но ответ был один: «Барышня в трауре и никого не принимают».

Однако желание объясниться с Елизаветой жгло Леонида Викентьевича и день и ночь. Решение, которое он принял, после официальных попыток увидеться с Лизой, являлось, конечно, не лучшим и отчасти было сродни воровству, но что еще оставалось делать бедному поручику, мучающемуся желанием поговорить с Елизаветой Петровной тет-а-тет?

Выбрав воскресный день, Браузе верхом отправился на мызу. Привязав коня в небольшом леске недалеко от усадьбы, он пробрался в небольшой сад, окружавший дом, и стал ждать. Битых два часа он не сводил взора с крыльца и, когда Лиза, наконец, вышла, едва ступив на тропинку, ведущую к саду, бросился к ней. Сейчас, сейчас он скажет ей все: о своих бессонных ночах, о счастии, которым она может ею одарить и за которое он готов отдать все, что у него есть, о том, что она, несомненно, является той самой его половинкой, найти которую удается только единицам из всех людей, живущих на сей земле.

— Вы? — выдохнула она, когда поручик вдруг вырос перед ней.

— Я, — ответил Браузе и добавил плохо слушающимся языком. — Прошу вас, выслушайте меня.

— Как вы здесь, почему? — не нашлась более ничего сказать Елизавета Петровна, и ее лицо залил румянец. — Прошу вас, сейчас же уходите.

— Но…

— Я не желаю ничего слышать, — произнесла Лиза с решительными нотками, каких еще никогда не доводилось слышать от нее Леониду Викентьевичу. — Оставьте меня.

В ее глазах, помимо обычного застывшего удивления, поручик ясно увидел острые искорки недоброжелательства.

«За что?» — хотел было вскричать Браузе и, не в силах более выдерживать взгляд Лизы, опустил глаза… В это мгновение его взгляд упал на ее руки, покоящиеся на небольшом округлом животе.