Я, Бабушка, Илико и Илларион - Нодар Думбадзе

— Я никому не говорил «здравствуй»!

— Это вопрос вежливости…

— Так пусть всегда живет это теплое слово «здравствуй»! — закончил Амбако.

— Хороший тост!.. Подумать только, что такое доброе приветствие? Пустяк! А вот находятся люди, которые не хотят сказать человеку этого доброго слова! Вот есть у меня товарищ, вместе в университете учились…

— Вы из какого села, уважаемый?

— Из Нигоити!

— Хорошее село, а какой нынче урожай?

— Благодарю, неплохой… Так вот, есть у меня товарищ…

— Который с тобой не здоровается? Знаем мы про это!.. А ты-то знаешь, что у нас всего один стакан? Выпей. ради бога, поскорей!

…Очередь снова дошла до меня. Я держал в руках стакан с водкой, смотрел на живительную жидкость, наполняющую тело теплом, и мне хотелось рассказать этим незнакомым людям про бабушку, про Илико и Иллариона, про Мери, хотелось петь и кричать. Но я стыдился чего-то, стыдился так, как стыдится каждый деревенский мальчик своих залатанных брюк и дырявых чувяков.

— Будьте здоровы, друзья, — сказал я, прослезившись, и быстро сел.

— Э-э-э… наш герой, никак, плачет! — обратился «топор» к «яйцу». — Сколько же в водке градусов?

— Все восемьдесят!

— Двадцать, готов биться об заклад! — сказал я и вытер слезы. — И плачу я вовсе не от водки, просто в глаз что-то попало!

— Ладно, не беда… Я продолжаю, товарищи! — повысил голос тамада. — Вот мы говорили, что бог создал обезьян, потом от обезьян произошли мы. Ерунда это… Большинство людей произошло от собственных! родителей! Не будь наших родителей, мы и этой водки бы не выпили. А не имей мы водки, не смогли бы выпить за родителей. Я не видел еще пьяного человека, который не вспомнил бы своих родителей!

— Когда я напиваюсь, я ничего не помню, — сказал молодой блондин.

— Хорошо еще, что ты хоть об этом помнишь! — сказал «индюшиное яйцо». После тоста за родителей мы осторожно подняли блондина и уложили на третьей полке, рядом с его бочонком.

— Поверните его лицом к стенке, что-то он подозрительно икает! — предупредил нас «топор», но было уже поздно.

Блондин взорвался, словно вулкан. Не успели мы опомниться, как башлык нашего тамады окрасился в пурпурный цвет, «Индюшиное яйцо» и чисто одетый пассажир с билетом в ужасе глядели друг на друга. Один лишь я, чудом спасенный от неожиданного извержения, стоял, словно Христос среди грешников, и дико хохотал.

— Ах ты, мерзавец! — взвизгнул «топор» и, сорвав с плеч свой поруганный башлык, вышвырнул его в окно.

— Стащите его вниз, свинью этакую! — зарычал «индюшиное яйцо».

— Представляете, какой ужас! Что же мне теперь делать? Главное — не моя! — стонал пассажир с билетом, вытирая платком сорочку.

— Завяжите ему рот полотенцем, — посоветовал кто-то из соседнего купе.

— В чем дело, товарищи? Неужели лопнул бочонок? — раздался вдруг тихий голос блондина. С верхней полки, из полумрака, выглянуло его сконфуженное, бледное, словно мел, лицо.

— Ты еще издеваешься над нами, подлец?! «Лопнул бочонок»! У тебя что, винегрет в бочонке?! А?! Вот я тебе!.. — Разъяренный Амбако ринулся на полумертвого от страха блондина. Его с трудом удержали.

…Спустя полчаса тосты возобновились. Вскоре за трапезой остались лишь я и Амбако.

— Я хочу, чтобы ты, дядя Амбако, познакомился со мной ближе, попросил я.

— Кто ты такой?

— Я — Зурикела Вашаломидзе!

— Что ж, фамилия у тебя хорошая, и выпить ты, видать, не дурак. А чей ты сын?

— Я сын моей бабушки, Иллариона и Илико. Амбако вытаращил глаза.

— Может, еще чей-нибудь? — спросил он наконец.

— Больше ничей. Только троих. Я петь хочу.

— И потому едешь в Тбилиси?

— Нет, в Тбилиси я еду учиться. Ведь у меня есть аттестат зрелости. А у тебя есть? Нету? Ты и знать не знаешь, что такое аттестат зрелости. Да здравствует учение! — сказал я и опорожнил стакан.

— Я вот что тебе скажу… Ты, видать, неплохой парень… Ты слушаешь меня? Да перестань же смеяться как дурак! Слушай! Я — Амбако Горделадзе и тоже еду учиться. «Куда тебе, старый хрыч, учиться!» — скажешь ты. Вот и напрасно. Учиться, брат, никогда не поздно… Вот когда царя Николая с престола свергли… Да ты держись, не падай!.. Когда Николая, говорю, свергли с престола, я был таким же, как ты, молокососом. И думал я, что сидел царь на большой тахте, а потом пришли к нему рабочие и крестьяне, взяли его за ноги и стащили с той тахты… Так я тогда думал. А почему я так думал, знаешь? Неучем был, вот почему! Зато сыновья у меня ученые. Понял? Да здравствует учение!..

— Да здравствует дядя Илларион!

— Амбако мое имя!

— Нет, Илико!

— Амбако!

— Говорю тебе — Илико! Но когда у тебя вырос второй глаз?

— Слышь, сынок, меня зовут Амбако!

— Дядя Илларион, дай-ка я тебя поцелую!

— Черт с тобой, Илларион — так Илларион, но если, бог даст, протрезвишься, зови меня Амбако!

— Не хочешь меня поцеловать?

— Чудак ты! Отчего не поцеловать хорошего парня? Амбако вытер губы рукавом и громко чмокнул меня. Я положил голову на плечо Амбако и закрыл глаза.

— Помнишь, Илларион, как ты подстрелил бедного Мураду?

— Помню, сынок, как же не помнить!

— А помнишь, что ты тогда сказал?

— А ну-ка напомни!

— Утешал меня: не плачь, мол, Зурикела}

— Да, да, вспомнил!

— А ты? Ты ведь тоже плакал!

— Я плакал? Ну да, конечно, плакал!

— А табак помнишь? Тот, которым нас угощал Илико?

— Как же, отличный был табак!

— Да нет, я спрашиваю про наперченный табак!

— Помню и про наперченный.

— Ты ведь знаешь: ты и Илико для меня дороже всех на свете!

— Знаю, знаю, сынок… А теперь засни!

— Бабушка уже спит… Нет, не спит… Думает обо мне…

— Конечно, думает, а как же? Ведь любит тебя…

Мчится поезд, плавно покачиваются вагоны, качается земля и все вокруг… Как бы поезд не сошел с рельсов… Впрочем, мне бояться нечего — я сплю на груди Иллариона… Мозолистая шершавая рука его нежно гладит меня по влажному лбу… Постукивают на стыках колеса… Поезд мчится, гудит.

— Аа-у-у, Зурикела, куда ты, ау-у-y!

— Иду, иду, бабушка! — кричу я и бегу сквозь легкий туман.

— Спи, сынок… — успокаивает меня кто-то.

ЧТО ТАКОЕ ДОМ

Я уже студент экономического факультета. Богатство мое по-прежнему состоит из одной пары брюк и одного «хвоста» — по политической экономии. Пока я учился на первом курсе, мою стипендию аккуратно получала моя домохозяйка, причем при каждой получке она упрекала меня:

— Мог бы, лентяй, стать отличником… Теперь в связи с «хвостом» домохозяйку лишили стипендии, и поэтому к политэкономии мы готовимся вместе.

— Ну как, когда сдаешь? — спрашивает она каждое утро.

— Отвяжись, ради бога, тетя Марта! — злюсь я. — Что ты пристала, точно моя бабушка!

— Пропадите вы оба пропадом! — кричит хозяйка. — Нужны вы мне… Ты думаешь расплатиться со мной или нет? Или забыл про управдома? Сегодня опять он меня предупредил — держишь, говорит, непрописанного жильца, а про благодарность забыла.

— Ну и поблагодарила бы его! Жалко тебе хороших слов, что ли!

— Не скаль зубы, дурак! Садись и занимайся! Если тебе через два дня не восстановят стипендию, выгоню из дому!

— А может, аспирантуру закончить за два дня? Подумаешь, дом! Мышеловка какая-то…

— Каков поп, таков и приход! Может, ты желал комнату с горячей ванной?

— Да, кстати, принеси-ка, пожалуйста, стакан горячего чаю!

— Гроб тебе принесу дубовый!

— И не забудь положить сахару!

Хозяйка уходит. А я грустно смотрю на свои конспекты. Тетя Марта живет в крохотном двухкомнатном домишке в конце Варазис-Хеви. Моя хозяйка — некрасивая, сварливая, но добрая женщина. У нее всего один жилец, да и тот — я. Я занимаю одну комнату, в которой, кроме меня, помещаются одна кушетка, один стол, Софья и вышитая женщина с рыбьим хвостом на стене. У Софьи — зеленые глаза. Утром после моего ухода она старательно чистит и вытирает мою единственную тарелку, потом весь день сидит на подоконнике и глядит на старое тутовое дерево и прыгающих на нем воробьев. Это дерево и тетя Марта, оказывается, ровесники, но еще никто не видел его плодоносящим. Софья — очень хитрая и себялюбивая. Вечерами она терпеливо ждет, когда я лягу и согрею постель. Лишь после этого она сходит с подоконника и осторожно лезет ко мне под одеяло. Я очень люблю Софью, нет, не то что люблю, просто очень привык к ней, — наверное, это и есть любовь. Откуда она пришла к нам, — этого не знаем ни я, ни моя хозяйка.. Было это вечером. Она молча вошла в мою комнату, задрала хвост, потерлась боком о ножку кушетки и вопросительно взглянула на меня, словно спрашивала: «Я нравлюсь тебе?» Она была похожа на соседскую девушку, и поэтому понравилась мне. "Софья, Софья! " — позвал я ее. Она повернулась ко мне спиной и не спеша направилась к двери. «Куда ты, Софья, останься, пожалуйста!» — попросил я. И Софья осталась. С тех пор мы живем вместе…