Заботы Леонида Ефремова - Алексей Ельянов

Я замолчал на полуслове, не зная, что же делать. Я не обиделся, я был раздосадован на себя, но тоже недолго, я смотрел, любовался тобой — ты не открывала глаз. А мне бы отважиться, наклониться над тобой, над твоим лицом, припасть к тебе, и чтобы покачнулась земля, и чтоб нежность моя была осторожнее дыхания — на это на все не хватило у меня мужества. Я только еле слышно спросил:

— Можно, я тебя поцелую?

Эти слова оглушили меня самого как взрыв. И снова тишина, звенящая, мучительная.

— Пусть подольше краснеет рябина, — едва слышно прошептала ты.

И потом я услышал то, что и следовало ожидать:

— Дурачок, разве об этом спрашивают.

Ну хорошо, в первую нашу встречу я был мальчишкой, дураком. Но не случайно ведь пришла ко мне боль?

Ведь вот с чего началось: ты стала работать в пионерском лагере вожатой. Ты звала меня, говорила, что не сможешь без меня. Но там был и Мишка — физкультурник, борец, и пловец, и на дуде игрец, кумир озорных пацанов и романтически настроенных девчонок...

Я поехал к тебе в субботу. Сто километров на велосипеде тогда не были для меня расстоянием. Я гнал на своем любимом велике как ошалелый. Торопясь, шлепнулся на вираже, поплевал на ушибы и ссадины — и снова ходу, лишь бы успеть дотемна, до отбоя, до того, как ты уснешь.

А ты и не думала спать, готовилась к вечеринке, к танцам. Ты не ждала меня в тот вечер, и вообще не ждала, чтобы я вот так прикатил на велосипеде, обалдевший и грязный. Я сразу это понял, когда поглядел в глаза, хоть и старалась ты быть со мной побережнее, понежнее. Но я видел, чувствовал: ты растеряна, спешишь, и мы идем к речке для того только, чтобы проститься помягче. И я сказал, что заехал просто по пути. Мне показалось, так будет легче нам обоим.

Земля проваливалась подо мной, когда ты ушла. Душным и огненным казался воздух, которым я дышал. «Неужели ты не видишь, какой он?! — думал я, остервенело крутя педалями. — Ты прощаешь ему все...»

Да, ты прощала ему все... Ну что это за мужчина, если он не выпивает, не дерется, не ухаживает за девчонками направо и налево, не ввязывается во всякие истории? Мужчина должен быть мужчиной. Ты ведь не раз говорила мне об этом, а я не придавал этому такого уж большого значения, веря, что ты на самом-то деле обо всем думаешь сложнее.

«Говори мне всю правду, — обычно просила ты. — Я хочу знать, какая я на самом деле. И только ты можешь мне это сказать. От тебя мне будет не так больно услышать что-нибудь о себе нелестное». И я, как наивный болван, выкладывал все, что думал.

А мне нужна была полная правда. Больше всего на свете я хотел знать, любишь ли ты меня так же, как люблю тебя я. Мне казалось, что так и есть. И я готов был забыть наши ссоры, простить все обиды, я любил тебя, не задумываясь, что хорошо в тебе, а что плохо, я не хотел знать ни о чем, кроме того, что ты нужна мне какая есть и — навсегда.

Я хотел, чтобы ты узнала об этом как можно быстрее, немедленно. Но только осенью я написал тебе письмо, назначил свидание.

И сразу же появилось во мне столько нетерпения, горячности, что хотелось все время двигаться, куда-то бежать, спешить, а я — вот странно — все лежал и лежал на койке с открытыми глазами, глядя в потолок на четыре белых плафона, и думал о тебе, представлял, как мы встретимся, что скажем друг другу. Ты должна была сразу поверить, что я люблю тебя, и это навсегда, и ничто не страшно мне будет с тобой. Ради тебя, которая мне дороже всех, я многое могу сделать!

В тот день я пораньше сорвался с занятий и поехал на рынок искать цветы. Я купил гвоздики на Кузнечном у пожилого грузина. Он сказал, что таких цветов, как у него, нигде больше не найти, и я отдал ему все мои деньги. Я охотно расстался с ними, я еще никогда не был таким щедрым. Мне даже казалось, что, чем щедрее я буду, чем более свежими и красивыми будут мои цветы, тем скорее придут ко мне удача и счастье.

Я долго ходил с цветами по малолюдным улицам. Ждал свидания, досадовал, что сам назначил время слишком позднее. Я боялся, как бы не завяли мои цветы на холодном ветру. Их было так много, что я не мог их укутать в газету. На цветы обращали внимание все прохожие, особенно женщины и девушки, многие даже улыбались мне, как будто понимали, что я несу мой букет не просто так, не кому-нибудь в день рождения, а иду на самое важное свое свидание.

Ты опоздала всего на несколько минут. И не вошла — вбежала в сквер, раскрасневшаяся, нетерпеливая. Увидела цветы и спросила: «Это кому такое чудо?» — «Это тебе...» — сказал я. «Господи, Ленька, ты сошел с ума! Это же две стипендии сразу!» — «Нет, больше», — сказал я сердито.

Я в ту же минуту понял, что это не встреча, а прощание, что снова я наивный дурак: все придумал, все насочинял... Ты не знала, что делать с цветами, как быть со мной и с нашим свиданием, ты поглядывала за решетку сада, где кто-то прогуливался взад-вперед. «Ах, вот в чем дело! Ты забежала на всякий случай. Ты с другим! Не Мишка ли это?! Да не все ли равно кто!»

— Он тебя ждет, — сказал я, подняв воротник шинели, повернулся и пошел прочь, а потом побежал...

Давно это было, но помню со всеми подробностями, как будто все это происходит сейчас. Правда, нет во мне теперь той боли, того отчаяния и холода в душе. Я не хотел жить, но выжил, я переменился, ты правильно это подметила. И что-то новое во мне началось как раз тогда, в тот вечер. Я так хотел, я готов был сделать что угодно, лишь бы освободиться от себя — от прежнего.

Странно, и горько, и стыдно теперь это все вспоминать, но ведь и сейчас, Катя, я меняюсь. Что происходит со мной — еще не знаю, кажется, я становлюсь осторожнее, рассудительнее, уравновешеннее, кажется, я влезаю в раковину, и со стороны меня, пожалуй, можно сравнить вот с этими домами на берегу канала: я вижу их тени, я различаю даже окна, я знаю, что это жилые дома, но слишком мало светится окон, и слишком тусклый у них свет, и тайна, настороженность, запустение во всем их облике.

Это называется «излечиться от себя», приобрести, так сказать, жизненный опыт. Горький это опыт.

Я ушел, подняв воротник шинели, и шагал, шагал, как автомат, ничего не слыша и не видя. Кружил по каким-то улицам, петлял, и сам не знаю, как приволокся в общежитие. Я не раздеваясь упал на кровать, и, если бы не Матвей-горбун, я бы, наверно, заснул, уткнувшись в подушку, и проспал всю ночь. Но я вдруг услышал какое-то шипение, потом потрескивание, и зазвучала музыка — любимые вальсы Матвея.

Я сразу вспомнил, как мы танцевали, вспомнил тебя и Мишку, но не это было главным, — когда я лежал закрыв глаза и уткнувшись в подушку, я видел белое пятно, белый круг от самодельной моей настольной лампы, и видел, как моя рука выводит буквы, слова, и слышал вместе с музыкой вальса гудение трансформатора — это я опять писал тебе письмо в пустом огромном кабинете электротехники, в безлюдном огромном здании — только два окна светились в тот поздний вечер: в дежурке и мое на четвертом этаже.

Трансформатор гудел за спиной особым своим утробным гудом, он рождал ясность, свет, белое пятно, белый круг, который казался мне магическим, таким же, какой, говорят, очерчивали когда-то в ночь гаданий на перекрестке дорог. Я тоже хотел знать, что было, что есть и что будет. Кто я? Кто она? Кто он? Кто они?

В первые минуты, когда я садился за стол, слышал гудение трансформатора, видел провода, бумагу, приборы, свои руки, — мне казалось, что я совсем один. Зябко было от этого одиночества. Но потом, когда перо выводило крючочки, нолики, палочки, загогулины, а буквы рождали слова, а из слов составлялись понятия, мысли, воспоминания, — в это время я был, как никогда, соединен со всем, что было в мире. Я переживал свою жизнь заново, хотел подправить то, что было неудачным, учесть это на будущее, наше с тобой будущее, Катя.

Трансформатор гудел и гудел за спиной, и голова моя гудела, все глубже и глубже я погружался в себя, в людей, в отношения, в чувства; мир звучал во мне то смутно и тревожно, то озаряясь ясностью, то снова погружаясь в хаос и мрак. Я был в магическом круге — вокруг меня были сотни дорог, вокруг меня летали ангелы и бесновались черти. Я был заодно и с теми и с другими. Но это было ненадолго. Я писал тебе письмо, оно было моим светом, моим будущим, судьбой.

Но оказалось, что все решено было только мною. И ничего мне уже теперь не оставалось делать, как лежать лицом вниз и не шевелиться.

Пришли в комнату Сергей, Федор и Славка Греков — они решили отпраздновать день рождения Фединой невесты. Ну надо же, какое совпадение, просто смех и грех. А мне что праздновать?

Я не знаю, как очутился за столом, как растормошили меня парни, помню только, как вошел Мишка, шумно ввалился в комнату со своим обычным: «О, приффет!» Счастливой была его толстая морда, сияли его прищуренные глазки, и, как только он хлопнул меня по спине — просто так хлопнул, как обычно хлопнул, — я врезал ему наотмашь по пузу. Но он самбист. Я потом летал и кувыркался, как котенок, и развалился на полу. И так мне стало хорошо, легко и бездумно, что я и не собирался вставать — лежал себе и лежал, закрыв глаза и раскинув руки. Мишка даже испугался. Наклонился: