Сказание об Агапито Роблесе - Мануэль Скорса

И тут-то дон Мигдонио де ла Торре ужасно разгневался на Нуньо.

– Какая, черт побери, заразная муха тебя укусила?

– А что такое, хозяин?

– Уже несколько дней в перчатках ходишь. Будто пианист или пижон какой-нибудь.

– У меня вроде как ревматизм, хозяин, – тут же сочинил Нуньо.

– Давай лечись. Ты – мой первый надсмотрщик. Ты меня компрометируешь. Ходишь, как сопля дохлая. Я этого не потерплю.

– Вылечусь, хозяин.

Но Нуньо лгал. С тех пор как в душу его закралась тайная любовь, руки Нуньо горели, как в огне. «У тебя что, лихорадка?» – спрашивал каждый, кто пожимал ему руку. Сам Нуньо решил, что подхватил малярию, когда ездил в низины «Эль Эстрибо». Он старался избегать рукопожатий. Дальше пошло еще хуже: дерево, которого касался Нуньо, оживало и расцветало. Первой жертвой оказалась гитара. Нуньо был неплохим гитаристом и с удовольствием принимал участие в серенадах, которые давали Маке музыканты, нанятые доном Мигдонио де ла Торре. Как-то раз Бенито Руэда, один из «Андских щеглов», заметил:

– Я не знал, что вы так любите гитару. Большей частью люди не слишком-то разбираются в музыке. А вы так высоко цените гитару. Как вы красиво это сделали, Нуньо.

– Что, дон Бенито? – удивился Нуньо.

– Да вот, цветы на гитаре. Я такое в первый раз вижу.

Тогда только Нуньо заметил эти окаянные гвоздики. Он украсил гитару разноцветными лентами, стараясь прикрыть гвоздики, но гитара продолжала цвести. Через некоторое время гвоздики покрыли ее всю. Нуньо запрятал гитару на чердак. Напрасно! Ибо вскоре заметил, что любой деревянный предмет, к которому он прикасался своими горящими пальцами, словно вспомнив время, когда был деревом, расцветал, шелестел листьями. В пансионе «Мундиаль», на кухонном столе, за которым обедали слуги и пеоны из «Эль Эстрибо» (генералы ели в Золотом Салоне), безудержно цвели гладиолусы. Однажды Генерал Берм-дес съел их все до одного. На другое утро, войдя в кухню, слуги увидели стол, цветущий магнолиями. Они подумали, что это остатки бесчисленных букетов, которые их хозяйка получала ежедневно. Нуньо сказал, что стол хромой, и приказал отнести его в чулан. Он решил больше не касаться деревянных предметов. Но вскоре понял, что, если болезнь его не пройдет, цветы заполонят все – столы, стулья, двери, лестницы, его собственную кровать. К счастью, Нуньо вспомнил про кожаные перчатки, которые он когда-то нашел в «Дьесмо» – забыл, видимо, после ночного веселья какой-то пьяный помещик. Итак, пока что Нуньо удалось скрыть свою удивительную болезнь.

Здоровье доктора Монтенегро тоже пошатнулось. Впервые в жизни судья познал бессонницу. Прежде он отличался необычайной точностью, теперь начал вдруг путать присутственные дни. Как всегда, ложился он в десять часов вечера, вставал в. шесть. Но сон ускользал. Мака стояла перед глазами, улыбалась, и уснуть не было никакой возможности.

Однажды утром секретарь суда Пасьон увидел на столе судьи книгу «Титаны любовной лирики». Пасьон решил, что книга вещественное доказательство в каком-нибудь процессе об изнасиловании. Однако через несколько дней секретарь суда обнаружил между страницами уголовного кодекса нечто еще более угрожающее, сомневаться не приходилось – это было начало стихотворения:

Мака, Макита, Мака,Звенит твой серебряный голос,Дыханье твое как жасмин.Зачем ты такая злая?К окну подойти не желаешь?В саду стою я один.

Пасьон в ужасе отвел глаза – эти украденные где-то строчки ясно доказывали, что Первый Гражданин болен той же болезнью, которая губит всех мужчин в провинции. Судья и сам не смел доверить в это. Ссылаясь на какие-то дела, он уходил из суда, бродил вокруг пансиона, где жила Мака. Иногда утром он встречал кого-либо из ее свиты и с достоинством кланялся. Легкий, едва заметный поклон (сам он, впрочем, считал это верхом любезности) – вот все, что мог выдавить из себя суровый судья. Монтенегро утешался бесконечными допросами «нарушителей общественного порядка». Руис и Соберо предстали перед ним. Двадцать лет были они друзьями и вдруг подрались, охваченные безумной страстью. Стекла пансиона «Мундиаль» были разбиты в пылу боя. Долго допрашивал судья Соберо и Руиса. В ответ на вопрос, признает ли он себя «виновным в том, что испытывает чувство, несовместимое с его положением отца семейства», Соберо заявил, от большого ума, что «завистники его оклеветали».

– Чему же они позавидовали, Соберо?

– Мирному спокойствию моего семейного очага, господин судья.

– Можете ли вы поклясться, что не испытываете чувства, подлежащего наказанию согласно уголовному кодексу?

– Клянусь, здоровьем моей матери и счастьем моих детей!

– Я всегда считал вас порядочным человеком, Кристобаль. – Судья заговорил прежним приятельским тоном. – А теперь потолкуем как мужчина с мужчиной. Скажите, Кристобаль: что такого особенного в этой самой Маке?

– Сказать вам просто правду, доктор, или уж самую что ни на есть подноготную?

– Самую что ни на есть подноготную.

– За одну ночь с этой женщиной всякий нормальный человек согласится продать родину. А если не согласится, значит, он просто сволочь.

– Ступай, сынок.

Много еще шедевров мирового искусства посрамил бы, наверное, Нуньо, но в. один прекрасный день, когда он ждал Маку, чтоб передать ей письмо от дона Мигдонио де ла Торре, он увидев вдруг, что площадь 28 Июля заполнила разъяренная толпа. Комитет оскорбленных женщин вышагивал в полном составе под водительством своей председательницы доньи Хосефины де ла Торре. Оскорбленные женщины несли плакаты: «Да здравствует добродетель, долой правительство!» Ликующие мальчишки бежали вслед. Нуньо спокойно глянул на беснующихся матрон и твердо встал в дверях пансиона «Мундиаль». Оскорбленные женщины приближались.

– Шлюха! Шлюха! Шлюха! – вопили они.

Генералы кинулись к окнам. Они смеялись. Это еще больше разозлило дам. Жена Канчукахи бросила камень. Жена Солидоро последовала ее примеру и попала в Генерала Лa Map. Полный достоинства, спокойный и неподвижный, Нуньо улыбался, стоя в дверях. Донья Хосефина де ла Торре (она давно знала Нуньо, вся провинция знала этого сводника) бросила в него камень. Нуньо все так же улыбался. Следующий камень попал ему в щеку, еще один разбил губу. Дело могло зайти весьма далеко, но, к счастью, полицейские догадались, что такого рода события вряд ли придутся по душе младшему лейтенанту Тарамоне, и разогнали демонстрацию.

Уже смеркалось, когда Мака сошла с катера «Горяночка». Тут же у причала ей рассказали о нападении на пансион. Нуньо по-прежнему стоял на страже у дверей. Мака взглянула на его окровавленное лицо и улыбнулась. Она порозовела, то ли от волнения, то ли от света вечерней зари. Попросила платок. Подошла к Нуньо и осторожно принялась стирать кровь с бледного его лица.

– Тебе больно, Нуньо?

– Для вас я не торопясь прошел бы сквозь ад, – сказал Нуньо и задрожал. Он знал: эта дрожь не уймется даже через двадцать четыре часа, через двадцать четыре года, через двадцать четыре века. Мака опять улыбнулась. И Нуньо увидел в ее глазах тот миг, когда отец его соединился с матерью, дабы произвести на свет его, Нуньо, для того, чтобы он пережил вот эту огненную минуту.

– Я знаю, ты горишь, Нуньо. Но я не хочу, чтобы ты попал в ад, где все мы, грешники и негодяи, встретимся снова. Если ты меня любишь, пройди по воде.

Мака засмеялась. Теперь в ее глазах Нуньо увидел себя совсем маленьким мальчиком.

– Это легко, госпожа.

С печальной улыбкой повернулся он к озеру. Пукало рванул струны гитары. Мака бросала генералам шоколад, и они дрались между собой. Не замечая бурных волн, Нуньо ступил на воду и пошел. Генералы завизжали. Мака зарыдала хрипло. Неправдоподобный, окутанный туманом, шел Нуньо по воде в сторону Янакочи. Наверное, он заблудился, потому что наутро волной прибило его тело к пристани Успачаки.

Судья никак не мог найти предлог поближе познакомиться с Макой. Неизвестно, как бы пошли его дела дальше, но тут Арутинго посетила счастливая мысль устроить конкурс красоты и избрать королеву долины Яваркоча. Арутинго мечтал о месте эксперта в суде. И не сомневался, что лучший способ добиться этого места – постараться угодить доктору Монтенегро. Комиссия по избранию Королевы красоты и Покровительницы искусств долины Яваркоча просила судью оказать ей честь и занять место председателя жюри. Были отпечатаны объявления. На другой день донья Хосефина де ла Торре нанесла судье визит и сообщила без околичностей, что «Комитет оскорбленных женщин, оказавший мне честь, избрав своим председателем, считает, что этот конкурс – типичная коммунистическая провокация».

– Я не знал, что вы председательница досточтимого Комитета оскорбленных женщин. Впервые слышу, сеньорита де ла Торре, что вы были замужем, – язвительно заметил судья.

– Как вы смеете, доктор?! Я честная девушка. Но разве я не могу разделять чувства гнева и боли, охватившие достойных и благородных женщин нашего города?