Семья как семья - Давид Фонкинос
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
27
Время шло, а я все так и сидел в одиночестве. Пришлось мне тогда припомнить
ЗАНИМАТЕЛЬНЫЕ ИСТОРИИ ИЗ ЖИЗНИ КАРЛА ЛАГЕРФЕЛЬДА (1)[8]
Лагерфельд всю жизнь хранил часть своей детской мебели. Об этом мне сообщила Мадлен. Я нахожу эту подробность трогательной, причем употребляю это слово не для украшения соответствующего абзаца, призванного заполнить лакуну в тексте. Деталь кажется тем более загадочной, что Лагерфельд вовсе не считал свое детство счастливым и беззаботным. Помню даже, в одном из интервью он говорил, что узнавал себя в суровой атмосфере фильма Михаэля Ханеке «Белая лента». А углубившись в тему, я нашел в газете «Либерасьон» такое высказывание: «Я считаю, что любой ребенок находится в унизительном положении». Можно представить себе, что пережил Лагерфельд. Но зачем тогда хранить детскую мебель? Если взрослый художник постоянно возвращается к детству, в этом есть некий смысл. Я из тех, кто верит, что предметы несут в себе вибрации прошлого, как стены, улицы или деревья. Детский письменный стол, который Лагерфельд хранил всю жизнь, был в некотором роде первым свидетелем его гениальности. За ним создавались первые рисунки, зарождались самые основы его творчества. То есть Лагерфельд желал сохранить не предмет из эпохи, которую не любил, а материальное свидетельство своего рождения как художника (в человеческом варианте это значило бы вечно держать при себе маму).
28
Похоже, когда начинаешь рассказывать, рассказ развивается сам. В середине истории о Лагерфельде в гостиной появился Жереми и – в отличие от избегающей меня сестры – даже сел рядом. Воспользовавшись таким признаком доверия, я спросил, можно ли зайти к нему в комнату. Он разрешил, но я очень быстро понял, что он готов соглашаться на что угодно, лишь бы не вступать в разговор. Он экономил слова. А когда говорил, никогда не заканчивал фразу; в нем было что-то незавершенное. Или, скорее, так: собственные слова он, видимо, считал не слишком интересными.
По-моему, обычная история. Отрочество – неблагодарный возраст, подростки сами к себе относятся неприязненно. У меня есть этому некое объяснение. Очень часто детство – счастливое царство, где ребенок чувствует себя центром мира. Родители, сами того не желая, безмерно раздувают эго потомства. Малейшая потребность сразу удовлетворяется, любая мазня считается гениальной, неуклюжие танцевальные па вызывают восторг. Короче, ребенку кажется, что на него снизошла благодать, и тем больнее оказывается потом падение с высоты и приходящее в отрочестве понимание, что ничего особенного в тебе нет. Несомненно, кризисов переходного возраста было бы куда меньше, если бы детьми перестали с ранних лет бесконечно восхищаться. Жереми, как и любого подростка, можно было сравнить со звездами шансона: сначала успех, а потом жизнь становится гораздо сложнее, потому что публика теряет к тебе интерес. Жереми находился в том периоде существования, когда, прожив совсем недолго, уже чувствуешь себя «бывшим». Боясь будущего, подросток на самом деле страдает от исчезновения прошлого.
Эта теория пришла мне в голову, когда я рассматривал стены его стандартного вида комнаты, украшенной несколькими афишами. Судя по ним, музыкальные предпочтения Жереми менялись с лихорадочной быстротой. Его сердце принадлежало то «Нирване», то Анжель. Депрессивные исполнители и полная радости жизни молодая женщина (колоссальная разница для слуха). Глядя на первый постер, посвященный прославленной песне «Нирваны» «Пахнет духом подростка», я спросил, как, по его мнению, следует понимать это название, и он в ответ процедил: «Пахнет жареным». Ничего хорошего это не предвещало, но реплику я оценил. Мы обменялись мнениями по поводу Курта Кобейна, и Жереми как будто заинтересовался моим рассказом. В 1991-м появление этой необычной группы поразило меня, словно вспышка на горизонте; спустя три года я тяжело переживал самоубийство певца. Заговорил я было и о знаменитом проклятии «двадцати семи лет». Черный список звезд, погибших в этом возрасте: Дженис Джоплин, Джими Хендрикс, Джим Моррисон, Брайан Джонс, Эми Уайнхаус… Но, начав, я внезапно осекся. Незачем втягивать Жереми в эти жуткие истории. По его глазам я видел, что он изумлен; он смотрел на меня так, будто я предложил ему попрактиковаться в том, как резать себе вены.
Следовало завести разговор о чем-то другом. Осматривая комнату, я убедился, что в ней почти нет книг. Разве что несколько классиков, которых проходят в школе, как «Задиг» или «Красное и черное». Это меня удивило: ведь вчера за ужином он упомянул Амели Нотомб и я решил, что имею дело с любителем литературы. Но оказывается, он ее даже не читал. Просто одна из его одноклассниц буквально обожала Нотомб и старалась во всем ей подражать: одевалась в черное и носила широкополые шляпы. Ради сближения с Жереми я сказал, что хорошо знаком с Амели, однако на него это не произвело ни малейшего впечатления. Но должно быть, он заметил мое разочарование и понял, что я всеми силами стараюсь наладить с ним контакт, потому что пробормотал: «С кем бы я хотел познакомиться, так это с Мбаппе. Вы его, случайно, не знаете?» Вот незадача, с Мбаппе-то я никогда и не встречался. Неужели мой роман пострадает из-за недостатка знакомств в мире футбола? Несколько лет назад я беседовал с другим футболистом, Домиником Рошто. Это было на книжном салоне в Сент-Этьене. Мы говорили о его участии в фильме режиссера Мориса Пиала. Но я сомневался, что Жереми этим заинтересуется. Для нашего сотрудничества требовалась другая почва.
Я стал расспрашивать о повседневной жизни, школе, друзьях. Но Жереми, судя по его реакции, мои приставания надоели. Он явно жалел, что пустил меня в свою комнату, и считал теперь, что надо было по примеру сестры меня игнорировать. Из вежливости он отвечал на мои вопросы, но по большей части вяло и неопределенно. А иногда вообще бормотал что-то нечленораздельное; эти звуки могли бы заинтересовать Клода Леви-Стросса, но никак не меня. Короче, мне не удавалось ничего из него вытянуть. Не персонаж, а
