Отчий дом. Семейная хроника - Евгений Чириков

— Своего не дадим, а чужого нам не надо!

Революционеры работали с неутомимой энергией.

Сперва во главе террора стояли: за границей Гоц и дома Гершуни с «бабушкой революции». Когда Гершуни был схвачен, его место занял рожденный богом мести двуликий Иуда, инженер Евно Азеф.

И пятнадцатого июля 1904 года диктатор внутренних дел министр Плеве, несмотря на усиленную охрану его особы, был убит на улице Петербурга брошенной в его карету бомбой…

Гром от этого взрыва всколыхнул всю Россию и напугал царя и правительство…

Великое торжество было во всех претерпевших и злобствующих душах…

В городе Архангельске очередной четверг с его «буржуазными пирогами» прошел исключительно торжественно, с речами, объятиями и поцелуями: в этот день как раз до Архангельска долетела весть о совершенной над ненавистным министром казни…

Ликовали все без различия партий, пола и возраста, а некоторые в особенности. К таким относились потерпевшие от Плеве высланные сюда прогрессивные земцы, и в их числе, конечно, сам устроитель «буржуазных пирогов» Павел Николаевич Кудышев с семейством.

У этих была надежда на скорое возвращение домой.

После возбужденных воинственных речей пели хором революционные песни.

И сам Павел Николаевич вздумал запевать «Дубинушку»:

Но то время придет — наш проснется народ,И, встряхнув роковую кручину,Он в родимых лесах на врагов подберетЗдоровее и толще ду-би-ну-у-у!

А хор, махая руками и стуча ногами, подхватывал воинственно:

Эх, дубинушка, ухнем!Эх, зеленая, сама пойдет, сама пойдет,Да ухнем!

И надежды потерпевших оправдались.

После убийства Плеве царь растерялся. Надо было выбрать нового министра, а он положительно не знал кого взять. При дворе работало несколько партий, и каждая подсовывала своего кандидата. В конце концов, царь не взял ни одного из этих кандидатов и послушался мадам Милашевич[589], по первому мужу — Шереметьеву, а по рождению — графиню Строганову: назначил министром князя Святополк-Мирского[590].

Вот какую беседу вел царь с князем перед его назначением.

— Я, Ваше Величество, имею свои политические взгляды и всегда поступаю так, как приказывает мне совесть. Правительство и общество ныне представляют два воинствующих лагеря. Такое положение установилось уже давно, а несчастная война довела эту борьбу до крайности. Такое положение невозможно. Правительство должно примириться с обществом, а это возможно лишь путем удовлетворения назревших и справедливых желаний общественных кругов, а равно и удовлетворением справедливых желаний населяющих Россию иноплеменных народов!

Государь потрогал ус и тихо сказал:

— Я сам того же мнения…

И в результате Павел Николаевич с семейством вскоре устраивал последний четверг с буржуазными пирогами, после которого как бы победителем отъезжал из Архангельска в свой отчий дом.

Это было в конце августа, когда в Архангельске было получено известие о проигранном нами великом бое под Ляояном[591], поэтому проводы Павла Николаевича носили исключительный характер.

Впервые на Архангельском вокзале местный полицейский пристав услыхал публичный призыв в публичном месте:

— Долой самодержавие!

Пристав был настроен тоже оппозиционно: его только что понизили за взятки переводом из доходного участка в пригородную часть. «Сами воруют тысячами, а тут сучок видят в глазу брата своего!»[592] Недовольный существующим порядком, пристав решил притвориться, что он ничего не слыхал. Вся колония ссыльных провожала Кудышевых. Павел Николаевич на радостях потребовал шампанского, которое еще сильнее подняло воинственное настроение.

— Кого это провожают? — недоуменно спрашивали друг друга окружающие.

— Надо быть, актеры какие! — догадывались простодушные жители…

— Зачем актеры! Политики это! — поправлял сведущий человек.

Можете ли себе представить волнение душ и умов, когда Павел Николаевич с семейством вернулся с победоносным видом в городок Алатырь и снова, как ни в чем не бывало, водворился в бабушкином доме? Можете ли себе представить происшедшее в связи с этим происшествием смущение местных властей и подъем оппозиционного настроения в среде местной интеллигенции, побывавшей на первом буржуазном пироге, устроенном Кудышевыми для старых верных друзей и поклонников, которые совсем было присмирели после крутой расправы с их «вождем»?

И можете ли, наконец, представить себе угнетенное состояние всех бывших чиновных и сословных врагов, когда новый министр князь Святополк-Мирский особым доверительным письмом на имя симбирского губернатора предложил не чинить впредь препятствий к восстановлению служебных прав Павла Николаевича на случай, если бы он пожелал вернуться к общественной работе на земской ниве?

Все почувствовали, что где-то там, на верхах, случилось нечто тайное, знаменующее крутой поворот в политической жизни государства.

Разве мог кто-нибудь подумать, что всему причиной была мадам Милашевич, по первому мужу — графиня Шереметьева, а по рождению — графиня Строганова?

Местный исправник на всякий случай сделал визит и выразил Павлу Николаевичу свое удовольствие по случаю его возвращения. Его примеру последовал и жандармский ротмистр. Первого Павел Николаевич принял нельзя сказать чтобы дружественно, но, во всяком случае, достаточно миролюбиво. Ротмистр же должен был ограничиться визитной карточкой. Вышедшая на звонок прислуга сказала ему:

— Они больны и принять не могут!

Кудышевы уже знали из писем Наташи, какую роль сыграл этот человек в судьбе бабушки и брата Дмитрия…

Павел Николаевич знал также, что Наташа разошлась с мужем и что теперь тетя Маша заменила ее в Симбирске, а сама Наташа служит в одной из студий Московского Художественного театра. Хотя его сильно озабочивало положение хозяйственных дел в Никудышевке, но он прежде всего поехал в Симбирск, к матери. Отыскал тетю Машу, которая жила поблизости от психиатрической больницы и навещала бабушку в установленные дни.

Сперва посердился на Алякринских, бросивших на произвол Григория имение, но, узнавши, что Иван Степанович положительно неспособен к труду и живет пока на попечении своей дочери, Гавриловой, смягчился и начал расспрашивать про мать:

— Ну, а как мама? В каком она положении?

Тетя Маша махнула рукой и стала отирать слезу.

— Плоха?

Павел Николаевич любовно похлопал тетю Машу по плечу и, вздохнувши, произнес:

— Слезами не поможешь.

Павел Николаевич никогда не был особенно чувствительным и жалостливым. Он был уже в том возрасте, когда люди отходят душой от своих родителей и легко примиряются с фактами, не устранимыми силой и волей человеческой. Лишь по формальному долгу сына он заставил себя повидать впавшую в идиотизм старуху. Она никого не узнавала, была неопрятна и вообще производила неприятное впечатление тем «звериным», что сменило в ней все человеческое.

Побыл минут десять, поговорил с врачом и обрадовался, очутившись на чистом воздухе, в суете обыденной городской улицы. А вот тетя Маша не могла примириться:

— Взять бы ее домой, в Никудышевку! Доктор говорит, что вполне это безопасно. А кто знает? Может быть, дома-то и поправилась бы…

— Я ничего не имею против, только… кто будет с ней возиться? Ей-то, собственно говоря, все равно. Тут обман наших чувств: вы не ее, а себя жалеете. Всего лучше, если бы она…

— Так уж все-таки лучше, если умрет дома, среди родных. У нее и могила для себя приготовлена…

— Не все ли равно, Марья Михайловна, где мы будем гнить после смерти? А вот где все документы, которые потребуются, если мама умрет?

Павел Николаевич заметно встревожился.

На другой день утром он уже выехал на почтовой паре в Никудышевку.

Стоял сентябрь. Уходившее лето, казалось, приостановилось, оглянулось и посылало грустные и ласковые улыбки земле, похожей на задремавшую в приятной истоме после родовых мук роженицу…

Наступила пора, которую в деревне называют «бабьим летом».

Безоблачна небесная синева. Вся природа в блеклых пастельных красках. Воздух прозрачен и звонок. Все линии рисуются тонко и отчетливо. Необыкновенная тишина, кротость, приветливость льются в душу каким-то чудесным бальзамом умиротворенности, тихой радости и неосознанной благодарности Господу Богу за то, что ты живешь в неведомой слиянности со всем, что видит глаз и слышит ухо…

Хорошо! И на душе, и в телесном самоощущении… Так хочется чему-то посмеяться от радости, беспричинной радости бытия! Прилив мускульной силы напоминает далекие дни молодости и рождает туманные греховные помыслы, от которых Павлу Николаевичу хочется сладко потянуться…