Отчий дом. Семейная хроника - Евгений Чириков

Хорошо! И на душе, и в телесном самоощущении… Так хочется чему-то посмеяться от радости, беспричинной радости бытия! Прилив мускульной силы напоминает далекие дни молодости и рождает туманные греховные помыслы, от которых Павлу Николаевичу хочется сладко потянуться…

— Ну-ка, попридержи лошадей! Пройтись надо, ноги расправить…

Вылез, снял шляпу и пошел по тропинке придорожной, к лесу в золотисто-зеленых кружевах осенней листвы.

Хорошо в лесу осенью! Позванивают так музыкально колокольчики почтовой пары. Вдали перекликаются бабьи и девичьи голоса: грибы собирают. Вспомнилось далекое-далекое, греховное: охотился однажды с ружьем и собакой в своем лесу и наткнулся на молоденькую бабенку, кажется, Лукерьей звали… Бойкая, игривая такая бабенка. А в лесу такая встреча в юности всегда ко греху клонит. Приостановился, разговорился и увязался… Тары-бары. «Не трожь!» да «отцепись», а сама хитровато по сторонам оглядывается… А сеттер Арман поварчивает. Может, еще какого человека чует?

— Вот увидят, срам-то какой!

Разве, когда закипит молодая кровь, можно охладить ее какими-нибудь словесными страхами?

Обнял и уронил на мягкий бархатный мох. Но тут вышло смешное: сеттер Арман вообразил, что его хозяина обижают, и бросился со злобным намерением впиться зубами в обидчицу. Рвет и мечет. Лай на весь лес…

Бабенка хохочет, смотря, как барин лупит свою собаку. Побежала в кусты. Собака за ней. Задыхаясь от волнения и злобы, Паня (так тогда назывался Павел Николаевич!) приложился и выстрелил в своего Армана. Покружился он кольцом и растянулся в судорогах…

Догнал Паня бабенку. Теперь некому было помешать…

А потом, когда все кончилось, вернулся к убитой собаке и долго сидел около нее, отирая непрошеные слезы…

А было все это не меньше тридцати пяти лет тому назад!

Теперь уже и собаки не жалко. Хохот разбирает. А лес точно колдует: вот точно такое же местечко показывает он Павлу Николаевичу в глубине своей, как и то, где все это случилось! Тропочка в кусты частого орешника, а там точно шатер под золотой крышей и просвет в солнечность, как окошко…

Крякнул Павел Николаевич и сладко потянулся, ощущая проснувшееся вожделение…

Приехал домой Павел Николаевич ночью. Для всех здесь его приезд оказался неожиданным. Долго звонил, дергая за проволоку у ворот. И опять сперва появилась девка, а потом уже загорелся в главном доме огонек. Ночь была безлунная, темная. В темноте поплыл звездочкой ручной фонарь и послышался переполох во дворе. Сипло залаял пес. Сонная перекличка мужских и женских голосов. И вдруг знакомый, когда-то так волновавший Павла Николаевича голос Ларисы:

— Спросите, кого надо!

Повелительный такой голос, хозяйский.

— Лариса Петровна! Это я! Павел Николаич!

— Батюшки-матушки! Извините, я маленько приоденусь хоть… Спать было улеглась… Радость-то нам какая!.. Барин прибыл! — пропела Лариса и смолкла.

Впустили наконец Павла Николаевича в ворота, и вот он дома…

В комнатах беготня, шепот, что-то перетаскивают. Точно заговорщики. А он сидит гостем или просителем, приглядывается и прислушивается. В приотворенную дверь глаз схватывает мимолетные видения, и среди них мелькает Лариса в знакомом-знакомом мохнатом купальном халатике нараспашку. Халатик узок и не вмещает рвущихся на волю женских прелестей. Ба! Да ведь это Леночкин халатик! То-то будто старого знакомца увидал. На голове повязка из малинового шелкового платочка, и тоже знакомая…

— Я вас, Павел Миколаич, и покормлю, и чайком попою, а только маленько повремените… Сей минутой кабинет ваш в порядок приведем… — мимолетно бросает Лариса в приоткрытую дверь и снова исчезает.

— Я к Грише на хутор лучше пойду! — слышится где-то мужской грубоватый шепот.

Павел Николаевич поморщился, но, прислушавшись, догадался: это Ларисин отец!

Слышно было, как где-то переставляли мебель, позванивали тарелками и стаканами.

— На погребицу за сливками сбегай, Ариша!

Около часа просидел Павел Николаевич в одиночестве, а потом дверь открылась и:

— Доброго здоровья, Павел Миколаич! С приездом вас! Вы уж меня извините: наскоро я приоделась. Не обессудьте! Мы люди простые, деревенские, по ночам-то спим. Вот и задержали вас тут. Пожалуйте-ка в столовую…

Черт, а не баба! Сразу почувствовал то же самое, что в те дни, когда впервые увидал эту женщину. Все росточки неудовольствия за бесцеремонное хозяйничанье в главном доме этой бабы сразу завяли под ее лукавыми глазами и певучим, густым, как сладковатая брага, голосом… Сразу точно хмель забродил и в голове, и во всем теле. А ведь Павлу Николаевичу шестой десяток идет!

Оглядывается по сторонам, думает, что вот сейчас выглянет брат Григорий. Только растрепанная и заспанная девка носится, подавая всякую всячину. На столе — скатерть, самовар, булочки, яичница-глазунья, графинчик пузатый и рюмочка тонконогая.

— Иди с Богом спать! Теперя сами управимся…

Исчезла и девка…

— А где брат?

— Гришенька на хуторе. Там ведь тоже хозяйство. Вот и разрываемся. И здесь страшно без человека дом бросить, да и там доглядка нужна. Очень много всякого озорства в народе развелось! Когда одна, а когда с папашенькой своим здеся ночуем. А то Ваньку беру. Одной-то в таком дому тоже как-то боязно. Во флигелях-то я боюсь: там кто-то ночью по подволокам ходит. В одном-то Никиту доктора резали. А другой заместо амбара сделала. Разворотили у нас амбары-то. И сейчас без дверей стоят…

Начались рассказы о разных пережитых ужасах: как мужики имение грабили, как их драли потом, как убили в парке… уж неизвестно — кого…

— Теперь и в сады боюсь, как стемнеет, ходить. На хутор кругом бегаю… По ночам, сказывают, убитый-то господин по дорожкам ходит…

— Э, сказки все это, Лариса Петровна!

— Уж не знаю… А только я по ночам пугливая. Дай мне тысячу рублей, чтобы сейчас на Алёнкин пруд сбегать, — не соглашусь! А вы кушайте, поди, с дороги-то хочется…

Подливает в тонконогую рюмку водочки.

— Выкушайте-ка на доброе здоровье!

— Я уже выпил две…

— Без Троицы дом не строится!

— Одному скучно. Не с кем чокнуться… Если выпьете со мной, тогда…

— Непьющая я. Да уж ладно! Со свиданьицем можно одну…

Начала было Лариса Петровна о разных хозяйственных делах говорить, но Павел Николаевич сказал:

— Потом об этом поговорим. Не хочется сейчас… Лучше еще по рюмочке выпьем! Без четырех углов дом не строится…

— Я вам, Павел Миколаич, в кабинете постель-то приготовила.

— А где вы… расположились?

— Когда ночую, так в спальной…

И тут у Павла Николаевича зашевелилась в душе странная смесь ощущений: оскорбление семейного святилища, ревнивая подозрительность и греховная мысль о некоторых возможностях…

В их спальной — две кровати. С кем она там?.. Нарядилась под Леночку после купанья, спит в ее постели, разыгрывает «барыню», и неизвестно, кто там по ночам играет роль «барина»…

— А почему же брат Григорий не живет здесь… с вами? Хотя бы ночевать-то мог бы приходить… чтобы вам не страшно было… Да и повеселее бы вдвоем-то было…

— Да ведь, как говорится, Павел Миколаич, хотя врозь-то и скучно, да вместе-то тесно!.. Тоже и хутор без надзора бросать невозможно.

— Ну, тесно! Там две кровати…

— Да я не про то… Просто сказать — оно спокойнее, врозь-то…

Разговор принял игривый оттенок. Выпитая обоими водочка помогала этому.

— А я вот не люблю один спать…

— Что же супругу-то не взяли? Приедет она к вам или… как будет?

— Нет. Поздно уж, к зиме дело идет. Некому здесь, кроме вас, Лариса Петровна, обо мне позаботиться…

— Что же, я готова для вас постараться… Одному мужчине без женщины, конечно, трудно. Без хозяйки, как говорится, и дом — сирота…

Павел Николаевич настраивался все более игриво и блудливо:

— Эх, Лариса! Кабы мы с вами так годков на двадцать пораньше встретились!

— А что тогда было бы? — спросила не без кокетства Лариса, сверкнув масленым взором и зубами в хитроватой улыбочке, шевельнувшей красные губы.

— Что было бы?… А вот что со мной случилось однажды в дни молодости…

— Что вам о молодости-то плакать? Вы в полном, можно сказать, расцвете…

Павел Николаевич рассказал про Лукерью и про убитого им сеттера Армана. Лариса Петровна выслушала рассказ с опущенными глазами, очень серьезно и, вздохнувши, тихо сказала:

— Бывает всяко, Павел Миколаич… Случается, что и человек вроде как собакой делается… Силен в нас грех-то прародительский!

И тут Лариса призадумалась и неожиданно перешла на деловой тон:

— Вот что, Павел Миколаич… Неприятность у нас большая. Посоветоваться с вами хочу…

Но тут часы пробили двенадцать, и Лариса оборвала: