Потемкин - Ольга Елисеева

Вторая по значению и сборам таможня находилась в Архангельске — старом порте, через который проходили большие потоки грузов из северных губерний России. В 1784 году в Казенную палату Архангельска советником по таможенным делам был переведен из Вологды другой протеже Воронцова — родной брат А. Н. Радищева Моисей. Александр Романович установил новый порядок занятия должностей: на места отправлялись только те чиновники, которые прошли стажировку в Петербургской таможне и получили личную рекомендацию Даля[1105]. Это позволяло исключить возможность попадания на таможни «чужих» ставленников. Излишне говорить, какой простор для злоупотреблений открывал подобный принцип.

Лишь одно обстоятельство портило прекрасно построенную Воронцовым пирамиду. На Юге России в результате присоединения новых земель образовался целый регион, выпадавший из-под бдительного контроля президента Коммерц-коллегии. Конечно, с чисто формальной точки зрения Новороссия, а затем Таврида тоже должны были в вопросах торговли подчиняться Александру Романовичу, но фактически этого не происходило. Постоянная военная угроза ставила наместничество Потемкина в особое положение: все управление, как военное, так и гражданское, здесь сосредоточивал в руках генерал-губернатор. Кипучая административная деятельность светлейшего князя не оставляла простора для чужого вмешательства, тем более контроля чиновника, который по «невидимой субординации» стоял неизмеримо ниже тайного мужа императрицы. За годы своей службы Воронцов посетил с ревизиями 29 губерний, но не наместничество Григория Александровича.

Кроме того, Воронцов и Потемкин совершенно по-разному смотрели на суть налоговой системы. Александр Романович вел борьбу с контрабандным провозом товаров через границы империи, с недоплатой купцами таможенных сборов. В годы его президентства эти сборы с пограничных губерний неуклонно возрастали. Однако интересы казны не всегда совпадают с интересами развития торговли. На вверенных Потемкину землях с целью их скорейшего хозяйственного освоения налоги с поселенцев на 15–30 лет были отменены[1106]. Наоборот, государство предоставляло им денежные займы, практически не возвращаемые, строило дома, снабжало землей, скотом и птицей[1107]. Для развития торговли французские, итальянские и греческие коммерсанты, осваивавшие новый рынок, почти не платили таможенных сборов. В таких условиях легко было обвинять светлейшего князя в том, что новые земли не приносят дохода, а выделенные деньги вылетают в трубу. Но именно такая политика позволила заселить и развить край в короткие сроки, а также заложить основы широкой торговли Крыма и Новороссии со всем Средиземноморским бассейном.

Заявления князя о том, что когда-нибудь Новороссия и Крым дадут высокую прибыль, вызывали у Воронцова усмешку. Именно из воронцовских кругов исходила известная эпиграмма на смерть Потемкина в 1791 году — надпись на могильном камне:

Прохожий, возблагодари Творца,Что сей не разорил России до конца.

К началу 1787 года отношения Потемкина и Воронцова были безнадежно испорчены, оба уже успели не раз наступить друг другу на ноги на скользком придворном паркете. Предметом новых раздоров стал русско-польский союз. Австрийская партия возбуждала слухи об интригах князя в Варшаве[1108]. Утверждали, будто Григорий Александрович больше служит Польше, чем России, что он желает получить в составе русской армии лично ему преданный польский корпус[1109], что Станислав Август вскоре пожалует князю полунезависимое удельное владение[1110] и, наконец, что на чрезвычайном сейме Потемкин будет избран наследником польского престола[1111]. Не в пользу светлейшего говорило и его происхождение из смоленской шляхты, представители которой до середины XVIII века считали себя поляками.

Русская партия в Польше, которая иногда называлась также «потемкинской» и содержалась фактически на деньги светлейшего князя, еще в конце 70-х годов предпринимала попытки придать владениям Потемкина в Литве и Белоруссии официальный статус индигината, то есть полунезависимого княжества. Английские дипломаты сообщали из Петербурга в Лондон о стараниях партии, поддерживавшей Потемкина в Варшаве, устроить его брак с графиней Урсулой Замойской, чтобы таким образом ввести его в семейный круг родов, обычно претендовавших на польскую корону[1112].

Слухи о возможных притязаниях Потемкина на польский престол не могли не тревожить Екатерину, которая привыкла рассчитывать на абсолютную преданность Григория Александровича и не хотела делить его ни с одним другим государством. Свою позицию она ясно обозначила еще в 1779 году в деле о Курляндии. Во время встречи в местечке Хвостове Станислав Август предложил Потемкину превратить его земли в области Смела во владетельное княжество, зависимое от Польши, но Григорий Александрович отказался[1113]. Поступок Станислава Августа вызвал у императрицы раздражение. Король действовал через ее голову. Даже сама попытка поставить ее соправителя в формальную зависимость от другого государя очень не понравилась Екатерине.

Ко времени свидания в Каневе страсти накалились. Противники Потемкина старались убедить императрицу, что союз с Польшей выгоден только лично светлейшему князю, а для России вреден и опасен. Григорий Александрович со своей стороны требовал, чтобы Екатерина решительно объяснилась с королем. Учитывая позиции столь разных сил, императрица избрала компромиссный вариант. Она подтвердила согласие встретиться с Понятовским на своей галере, но так, чтобы это свидание длилось не более нескольких часов[1114]. В Киеве Потемкин попытался склонить Екатерину к более продолжительному свиданию, чем вызвал ее недовольство.

В воскресенье 25 апреля в десятом часу утра великолепная флотилия из 12 галер и множества мелких судов приблизилась к Каневу[1115]. Это место было выбрано не случайно. Здесь польская граница выходила к Днепру, и король мог, не нарушая закона, запрещавшего ему без позволения Сейма покидать пределы Польши[1116], встретиться с Екатериной.

Станислав Август ожидал обстоятельного делового разговора. Однако Екатерина предупредила, что день их встречи будет посвящен исключительно веселью. Она провела гостя в свою каюту, где их беседа с глазу на глаз продолжалась не более получаса, король передал императрице еще одну собственноручную записку о польских делах и выразил надежду, что пребывание Екатерины будет более продолжительно.