Джойс - Алан Кубатиев

Извинения мисс Уивер за доставленные переживания не отменили ее оценок. Через три дня Джойс получает ее ответ:

«Некоторые тексты вашей работы я беспредельно люблю — и вы, я уверена, знаете это — особенно более прямые и раскрывающие характер части, и (для меня) прекрасно выписанные части с призраками (например, предложение у Шона, о датах и призрачных метах, и та, о водных ликах, перед тем, как вы, мне кажется, ее испортили, — хотя, признаю, иначе она не могла бы встать там, где стоит); но я такова по натуре, что не слишком волнуюсь из-за вашей Оптовой пуноводческой фермы[147], как и из-за темноты и нечитаемости вашего искусственно усложненного языка-системы. Мне кажется, что вы растрачиваете свой дар. Но я допускаю, что могу быть неправа и в любом случае вы будете продолжать делать то, что делаете, и зачем тогда говорить обескураживающие вас глупости? Надеюсь, что больше этого не сделаю».

Теперь Джойс получил более тяжелый удар. Продержавшись некоторое время, он все-таки слег. Нора, которая язвительно спрашивала, не может ли он случайно написать книгу, понятную людям, нанесла как бы случайный визит Жола, где упомянула — ее супруг так расстроен, что вряд ли успеет с рукописью для следующего номера. Когда Джойс наконец смог встать, он поехал к Макэлмону, которого считал честным и откровенным человеком.

Его он и спросил: «Вы тоже думаете, что я на неверном пути со своим „Ходом работы“? Мисс Уивер говорит, что я кажусь ей сумасшедшим. Скажите честно, Макэлмон. Ни один человек не может сказать сам за себя».

Макэлмон заверил его, что он не сумасшедший — просто гений джеймс-джойсовского образца.

Уильяму Берду Джойс уже исповедовался спокойнее: «Что до моей новой работы, то знаете, Берд, признаюсь — не понимаю многих моих критиков, вроде Паунда и мисс Уивер. Они говорят, что она невразумительна. Конечно, они сравнивают ее с „Улиссом“. Но действие „Улисса“ происходит по преимуществу днем, а моя новая вещь развивается ночью. Ведь естественно, что ночью нельзя видеть так же четко, как днем?»

Клод Сайкс услышал от него: «Ведь все так просто. Если фраза кому-то непонятна, все, что нужно, это прочесть ее вслух».

Еще кому-то он говорил, что его роман и вправду безумие, но это выяснится точно лишь через столетие.

Джойс все равно собрался с силами. Мисс Уивер он слегка напугал: она даже пыталась заверить его, что это только ее мнение, что ему не надо оправдываться, но он отвечал ей предельно кратко, а однажды даже назвал ее в письме чужим именем. Паунда он еще не окончательно исключил из списков дружбы и даже послал ему на суд тринадцать стихотворений, написанных через много лет после «Камерной музыки», с 1904-го по 1929-й. Паунд вернул их даже без сопроводительной записки. Когда Джойс попытался все же добиться оценки, Паунд сухо ответил, что они годятся для семейного фотоальбома, но не для печати. Сказано это было о таких маленьких шедеврах, как «Тилли», «Целебные травы», «Банхофштрассе», «Прилив», «Ecce Puer». Арчибальд Маклиш, наоборот, прислал Джойсу два подробных письма, где с восторгом разбирал стихотворения, и очень ободрил Джойса, с веселым недоумением посетовав на обе ошибки Паунда и посоветовав обязательно напечатать цикл. Тот душевный свет и сострадательность, на которые был способен Джойс, чаще светятся в его стихах, чем в прозе.

Дружественные отзывы уменьшили, но не сняли горечь от нападок на «Поминки…», тоже исходящих от друзей, которые считали, что желают ему добра. Чтобы отвлечься, он принял приглашение британского ПЕН-клуба и уехал в Лондон на неделю, с 3 по 9 апреля 1927 года, хотя чувствовал себя по-прежнему плохо. Джон Голсуорси был среди гостей и писал потом, как Джойс разочаровал и даже обидел публику, не пожелав произнести традиционную ответную речь. В Ирландию он не поехал, хотя и собирался. Вернувшись в Париж, он написал мисс Уивер, что с удовольствием бы отдал эту книгу кому-ни-будь, кто ее закончит, но такого человека нет.

В мае он уехал отдохнуть в Голландию и несколько дней пролежал в шезлонге на гаагском пляже. Там на него несколько раз кидался чрезмерно игривый пес, но Джойс, боявшийся собак с детства, шарахался так, что в конце концов разбил свои очки с мощными линзами. С хозяином собаки они, светски беседуя, ползали на коленках в песке, собирая осколки. Ему нравились смешливые голландцы, он легко осваивал язык, его забавляло, «когда шестьсот человек на площади едят серебрящихся в лунном свете селедок — это зрелище для Рембрандта». Но в амстердамском отеле его атаковал следующий кошмар — над городом грохотала затяжная гроза, собор напротив вспыхнул от удара молнии, и он бежал вместе с Норой обратно в Париж, где просидел все лето.

Июль принес радость: маленькая яблочно-зеленая книжка, изданная «Шекспиром и компанией», вобрала в себя те самые тринадцать стихотворений и называлась теперь «Яблоки по пенни» — «Pomes Penyeach», хотя и продавалась за один шиллинг, или двенадцать франков. Название как бы вобрало в себя «pommes», по-французски «яблоки», и поэтическое английское «pome», и слегка анаграммированное «poemes», a «penyeach» можно перевести и как «за любую мелочь». Туда вошли и стихи, написанные еще в Триесте, и самые последние. Однако резонанс был слабый — Джордж Слокомб из «Дейли геральд» долго был едва ли не единственным, и даже последовавшие несколько отзывов не смогли отвлечь внимание критиков от «Поминок…». Правдолюб Станислаус не остался в стороне — он не признавал новую книгу за литературное произведение.

Затем пошли новые осложнения. Маклиш, которому Джойс доверил копию гранок «Дублинцев» с обильной правкой, сообщил, что не может найти покупателя. Депрессия Джойса резко усугубилась, и он написал мисс Уивер неприятное письмо:

«Мое положение — фарс. Полагаю, у Пикассо имя тусклее, чем у меня, но он может получить от 20 до 30 тысяч франков за несколько часов работы. Я же не стою и пенса за строку и, похоже, не могу продать такую редкую книгу, как „Дублинцы“. Конечно, я отказался от лекционного тура по Америке и не даю интервью. Мне придется оставаться тут до весны, ждать, выйдут ли немецкий и французский переводы „Улисса“ и как они будут раскупаться. Но это все напряженнее… я все острее ощущаю бурную враждебность к моему эксперименту, интерпретирующему „ночную тьму души“. Личное озлобление разочарованных художников, растративших свой талант или даже гений, пока я с меньшим дарованием и чудовищным бременем физических и умственных затруднений совершил или, возможно, совершил нечто, что вам не кажется важным…Не думаю, что рецензии много значат. Ни одной не появилось в английской прессе. Однако лондонские книготорговцы несколько дней назад заказали 850 экземпляров („Яблоки по пенни“. — А. К.), а Дублин взял 250. Я видел заказы из Неаполя, Гааги, Будапешта и т. д. Думаю, что на некоторых это производит такое же впечатление, словно автор у них за обеденным столом. Одна леди, когда-то пришедшая молиться, осталась поиздеваться. „Он похож на утопленника“, — заметила она. — Et ça m’est parfaitement égal[148]…»