Падение кумиров - Фридрих Вильгельм Ницше
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В нем культура софистов, я хочу сказать, реалистическая культура достигла своего совершеннейшего выражения – это неоценимое движение среди повсюду «разгорающегося нравственно» идеального вздора сократовских школ.
Греческая философия была декадентством греческого инстинкта; Фукидид был великой суммой, последним откровением той сильной, строгой, суровой фактичности, которая лежала в инстинкте древнейших эллинов. Мужество перед реальностью различает между собой такие натуры, как Фукидид и Платон. Платон трусит перед реальностью и спасается под защиту идеала; Фукидид владеет собой, следовательно, сохраняет власть и над окружающим.
3
Выискивать в греках «прекрасные души», «золотые середины» и разные другие совершенства или не восхищаться их спокойствием в величии, их идеальным образом мысли и «высоким простодушием» – от такого «высокого простодушия», искренне говоря, от такой niaiserie allemande[178] меня оберегал психолог, которого я ношу в себе. Я видел их сильнейший инстинкт – волю к власти, я видел их дрожащими перед необузданной силой этого побуждения, я видел, как все их учреждения имели в своей основе меры предохранения общественной свободы от тиранических наклонностей, заложенных в них.
Ужасное внутреннее напряжение прорывалось страшной и беспощадной внешней враждой; жители разных городов растерзывали друг друга, чтоб граждане каждого отдельного города могли быть спокойными от самих себя. Сила сделалась необходимостью; опасность была вблизи; она всюду подстерегала их. Превосходно развитые, гибкие члены, дерзновенный реализм и безнравственность, свойственные эллину, были необходимостью, а не его «природой». Эти черты выработались с течением времени – их не было вначале.
И своими празднествами и искусствами они так же не хотели ничего другого, как господствовать и проявлять свое превосходство, – это были средства прославлять самих себя и таким образом внушать к себе страх.
Если судить о греках по их философам, как это делают немцы, и по плоскому добродушию сократовских школ делать о них свои выводы, – что останется тогда от эллина? Философы же и есть декаденты греческого мира, обратное движение против старого благородного вкуса (против инстинкта, против polis[179], против ценности расы и силы обычаев).
Началось проповедование сократовских добродетелей, потому что греки утратили свои; обидчивые, боязливые, изменчивые комедианты во всем, они имели достаточно причин на то, чтобы вызывать нравоучительные проповеди.
И это ничему не могло помочь, но громкая слава и величественные позы так идут декадентам…
4
Я был первый, который для понимания древнейшего, до сих пор еще богатого, переливающегося через край эллинского инстинкта, воспользовался этим удивительным явлением, носящим название Дионисия: это явление только и может быть объяснено избытком силы.
Кто изучает греков так, как глубочайший знаток их культуры, живущей еще поныне – Яков Буркхгард в Базеле, – тот сразу поймет, что это имеет большое значение; Буркхгард добавил к своей «Культуре греков» целый отдел, посвятив его вышеназванному явлению. Если хотите иметь обратный пример, то взгляните на почти смехотворную бедность инстинкта немецких филологов, когда они приближаются ко всему дионисийскому. Особенно поражает нас знаменитый Лобек, который с достойной неустрашимостью высохшего среди книг червя вполз в этот мир таинственных явлений и вообразил себе, что его научность заключается в том, что он поверхностен и наивен до отвращения, – этот Лобек всей своей ученостью доказал, что эти любопытные явления, в сущности, ровно ничего не означают. Впрочем, жрецы дионисийского культа, может быть, и могли бы поведать кое-что, не лишенное интереса, – напр., то, что вино возбуждает к веселью, что человек в известных обстоятельствах может питаться и плодами, что растения цветут и вянут осенью… Что же касается того изумительного богатства символов и мифов оргиастического происхождения, которое буквально наводнило античный мир, то Лобек пользуется им, чтоб проявить еще большее остроумие. «Когда грекам нечего было делать, – говорит он, – они смеялись, прыгали, двигались неутомимо или же опускались на землю, плакали и горько жаловались, так как человек иногда и в этом находит удовольствие. Впоследствии на смену им явились другие, которые старались найти хотя бы какую-нибудь причину столь странного поведения, – и таким образом возникли для объяснения их обычаев те бесчисленные мифы и толкования празднеств. С другой стороны, думали, что эти забавные занятия, которым греки предавались в праздничные дни, составляли неизбежную принадлежность самого празднества и часть богослужения». Это достойная презрения болтовня, и никто ни на минуту не придает значения словам Лобека!
Совсем иначе относимся мы к понятию о «греческом мире», составившемуся у Гёте и Винкельмана, когда находим его несовместным с тем элементом, из которого вырастает дионисийское искусство с оргиазмом. Я не сомневаюсь в том, что Гёте действительно, на серьезных основаниях, делал свой вывод о свойствах греческой души. Следовательно, Гёте не понимал греков. Ибо только в дионисийских обрядностях, в психологии дионисийского состояния высказывается сущность эллинского инстинкта – его «воля к жизни». Что обеспечивал себе эллин этими обрядами? Вечную жизнь, вечное возвращение к жизни, будущее – обещанное и предчувствуемое еще в прошлом, торжество жизненной силы над смертью и переменами, настоящую жизнь как всеобщее продолжение жизни через произрождение, через таинства чувственных отношений. Греки потому так и уважали самый символ этих отношений – в нем заключался глубокий смысл всего древнего благочестия.
Все отдельные части акта произрождения, как то беременность и рождение, пробуждали самые высокие и торжественные чувства. В учении о таинствах страдание считается святым; «муки родильницы» освящают его, – все будущее и произрастающее оправдывает страдание. Чтоб было вечное желание творить, чтоб воля к жизни вечно подтверждала себя, должны также вечно существовать и «материнские страдания».
Все это заключает в себе культ Дионисия – я не знаю высшей символики, чем дионисийская. В ней сосредоточен глубочайший инстинкт жизни, будущей жизни, вечности жизни, – с религиозной точки зрения, путь к самой жизни, рождение, как святой путь к ней. Впервые мораль с ее враждебностью к жизни в основе сделала из половых отношений что-то нечистое; она бросила грязью в начало, в преддверие нашей жизни…
5
Психология оргиазма, как переливающегося через край ощущения жизни и силы, в котором даже страдание действует как стимул, дала мне ключ к пониманию трагического чувства, которое осталось непонятым как Аристотелем, так и нашими пессимистами. Трагедия так далеко от того, чтоб говорить эллинскому пессимизму в духе Шопенгауэра, что она скорее может служить его решительным отклонением и противоположностью.
Желание жизни, даже в ее труднейших и суровейших задачах, воля к жизни, радующаяся собственной неисчерпаемости при жертвовании своими высшими представителями, – это назвал я дионисийским, в этом разгадал я ключ к психологии трагической поэзии.
Не для того, чтоб освободиться от
