Падение кумиров - Фридрих Вильгельм Ницше

вопроса. О некоторых вещах не задают вопросов, не спрашивают – это первое повеление инстинктов.

Я положительно не предвижу, что хотят сделать из европейского рабочего после того, как из него сделали вопрос. Он чувствует себя слишком хорошо, чтоб шаг за шагом не требовать все большего, и все настоятельнее и нескромнее.

Огромное большинство на его стороне. Надежда, что из него выработается скромная и довольствующаяся сама собой порода людей, типа китайца, вполне уничтожена; а это имело бы смысл, это было бы необходимостью. Что люди сделали вместо того? Все, чтоб уничтожать в самом корне даже предположения, даже инстинкты, благодаря которым рабочий возможен как сословие, возможен сам для себя, – уничтожили окончательно бессмысленнейшей несоответственностью. Рабочего сделали способным к военной службе, ему дали коалиционное право, политическое право голоса – что же удивительного, что рабочий начал считать свое существование бедственным (несправедливым, с точки зрения нравственности)…

Но чего же люди хотят? Еще раз спрашиваю. Если стремишься к известной цели – надо признать за нужное и средства. Кто хочет иметь рабов и воспитывает их господами, тот глупец.

37

Где нужна вера? – Ничего не встречается так редко среди моралистов и аскетов, как правдивость; сами они, может быть, говорят обратное и даже верят обратному. Когда вера оказывается нужнее, действеннее, убедительнее, чем сознательное притворство, то притворство инстинктивно превращается тотчас же в невинность – первое правило для понимания великих моралистов! Так же и у философов, – вся суть ремесла в том, что они допускают только известные истины: именно такие, которые пользуются общественным одобрением; говоря по-кантовски – истины практического разума.

Они знают, что должны доказать – в этом они практичны, – они узнают друг друга по тому, что они единодушно сходятся в понимании «истин».

«Ты не должен лгать» – иначе говоря: остерегайтесь, г-н философ, говорить правду…

38

На ухо консерваторам. – Теперь все знают или могли бы знать то (прежде это было неизвестно), что обратное движение, возврат в каком бы то ни было смысле и степени совсем невозможен.

Мы, физиологи, по крайней мере, знаем это. Но все моралисты верили в возможность другого: они хотели свести, сдвинуть человечество на прежнюю степень добродетели.

Нравственность всегда была прокрустовым ложем. Даже политики в этом случае шли по стопам проповедников добродетели; еще теперь существуют партии, для которых самым желательным было бы, чтобы все по-рачьи пятились назад. Но никто не может сделаться раком! Против этого ничего не поделаешь! – нужно идти вперед, т. е. шаг за шагом по пути декадентства (это мое определение современного движения вперед). Можно это движение приостановить и этим самым препятствием запрудить, скопить вырождение, обострить, ускорить его… Ничего другого сделать нельзя.

39

Мое понятие о гении. – Великие люди, как и великие времена, подобны взрывчатому веществу, в котором накопилась ужасная сила; их появление всегда исторически и физиологически, задолго до них, подготовляется, собирается и скопляется. Если напряжение толпы достигает слишком большой силы, то достаточно случайного толчка, чтобы вызвать на свет «гения», великую судьбу. Какое тогда дело до окружающих, до «века», до «уха времени», до «общественного мнения»?

Возьмем, например, Наполеона. Франция революции и еще более дореволюционная Франция породила бы противоположный Наполеону тип – она и породила его… И именно потому, что Наполеон был другим, наследником более сильной, длительной, старой цивилизации по сравнению с той, которая развеялась во Франции в пух и прах, – он и стал господином, он один был там господином. Великие люди необходимы: время, в которое они появляются, случайно, и причина того, что они всегда господствуют над ним, кроется только в том, что они сильнее, старее его, что они дольше готовились и скоплялись. Между гением и его временем такое же соотношение, как между сильным и слабым, как между старым и молодым, причем время всегда бывает гораздо моложе, слабее, неувереннее, наивнее…

Тот факт, что об этом теперь совсем иначе думают во Франции (в Германии тоже, но это ничего не доказывает), то, что там теория среды, настоящая теория неврастеников, сделалась священной и почти научной, так что даже физиологи придают ей значение, – это дурной знак, это вызывает печальные размышления.

В Англии тоже иначе понимают это, но об этом никто не станет печалиться. Англичанину открыты только два пути к гению и великому человеку: или быть демократом в духе Бокля, или религиозным вроде Карлейля.

В великих людях и в великих временах лежит чрезвычайная опасность; всяческое истощение, оскудение, бесплодие следуют за ними по пятам.

Великий человек есть конец, великое время, напр., Возрождение, тоже конец.

Гений является расточителем в поступках и деяниях; его величие в том, что он щедро расходует себя… Инстинкт самосохранения как бы отброшен; пересиливающий натиск рвущихся наружу сил запрещает ему всякую осторожность и защиту. Люди называют это «самопожертвованием», прославляют в этом его «геройство», его равнодушие к собственному благу, его преданность идее, великому делу, родине, – а это ряд недоразумений!..

Великий человек изливается, переливается, расходуя себя, не щадит себя. Он фатально, роковым образом, недобровольно, так же как река, недобровольно переливается через берега. Но так как люди многим обязаны таким двигателям, то они наделяют их многим, напр., известного рода высшей нравственностью.

Такова человеческая благодарность – она не понимает своих благодетелей.

40

Преступник и его свойства. – Тип преступника есть тип сильного человека среди неблагоприятных условий, это – доведенный до болезни сильный человек. Ему недостает простора, более свободной и опасной природы и другой формы бытия, такой формы, в которой все, что составляет оружие и защиту в инстинкте сильного человека, имело бы право на существование. Общество не признает и преследует его добродетели; его живейшие побуждения срастаются тогда с подавляющими аффектами – с подозрением, страхом, бесчестьем.

Но это тоже рецепт физиологического вырождения! Тот, кто принужден делать тайно, после долгого воздержания, с осторожностью и хитростью то, что он лучше и охотнее всего бы делал явно, становится анемичным; и именно потому, что его инстинкты подвергают его всегда только опасности и преследованию, его чувства противоречат этим инстинктам, и он чувствует их фатальность.

В этом вина общества, нашего обыденного, выкроенного по мерке, посредственного общества, которое неизбежно низводит до преступника человека, выросшего на воле, явившегося к нам с горных вершин или из морского простора.

Это почти неизбежно; но бывают случаи, когда такой человек пересиливает общество: корсиканец Наполеон – самый выдающийся случай.

Для задачи, лежащей перед нами, имеет большое значение свидетельство Достоевского – этого единственного психолога, кстати говоря, от которого я многому научился; он принадлежит к прекраснейшим случайностям моей жизни, к лучшим даже, чем,