На солнце и в тени - Марк Хелприн

Казалось, она идет прямо к нему, как будто знакома с ним, любит его или собирается на него напасть. Поскольку, сосредоточившись на ней, он ее уже отчасти знал, то подумал, что она и в самом деле может знать его и сейчас вдруг остановится и скажет: «Где ты был?», или «Я тебя люблю», или «Если мы не успеем на дневное шоу в «Рокси», то не увидим Велеса и Иоланду, самых изысканных танцоров в мире». А может, она скажет: «Это мое время, я стараюсь получить от него все, вот почему я иду так быстро, и ты тоже должен так идти. Ступай со мной, пройди по улице, посмотри через реку на облака пара, поднимающиеся на целую милю и нависающие, как горы. Сними с меня шляпу, посмотри на меня, прикоснись ко мне, поцелуй».

Но она ничего не сказала. Она даже не заметила его, а если заметила, то ничем этого не выказала, она пролетела мимо, хлопая флажками из полосатой тафты, в футе от него, как почтовый поезд в Висконсине. Этот поезд не останавливается, но прет в Чикаго, на ходу сбрасывая и собирая своим смертоносным крюком почтовые, с осиной талией, мешки, полные писем, среди которых могло быть послание из Мозамбика, с маркой зеленых, кофейных и красных тонов, с изготовленной в тропиках миниатюрой, искушающей души покрытых снегом филателистов. Она исчезла в вихре воздуха, но исчезла так, словно действительно его поцеловала. И это, как открыл он для себя, и было Нью-Йорком.

Уже изменившись, прекратив стоять как деревенщина, он затем осрамился, спросив, как найти отель. Это могло оказаться не столь унизительным, не обратись он в справочное бюро, расположенное посреди мраморного моря в латунной будке под гигантской репой, вообразившей себя часами. В справочном бюро вопросы принимали с негодованием.

– Простите, – сказал он, совершая первую ошибку. – Не могли бы вы подсказать, как добраться до отеля «Уолдорф-Астория»?

На самом деле надо было сказать: «Ка дабрац д’ателя Уолдаст?» Поскольку он так не сказал, служащий, в чьем ведении было западное окно, подумал, что над ним издеваются, несмотря на то что Джонсон держал в руке чемодан. Иногда студенты, а Джонсон для своих лет выглядел достаточно молодо, пускались на изощренные длинноты, чтобы помучить узников справочных бюро, спрашивая, например: «Как много шаров в Нью-Йорке?»

– Семнадцатый путь, отправление в два ноль семь.

– Отель «Уолдорф-Астория»?

– Отойди в сторону, не мешай настоящим клиентам.

– Я настоящий, – сказал Джонсон.

– Хотелось бы тебе так думать, задница.

Джонсон, ошеломленный таким приемом, в конце концов обратился со своим вопросом к полицейскому, который, пусть и был краток, не позволил себе невежливости. Затем он каким-то образом выбрался на Парк-авеню – другое название путей для запуска ракет в Вестчестер и дальше, по обе стороны украшенных людьми, которые ездили на лошадях и пытались устроить своих сыновей в Принстон. Полицейский сказал, что отель находится справа, в пяти кварталах к северу, ориентироваться надо на флаги. Джонсон так и сделал – и отель оказался на месте. То же, что и в «Дрейке»: все оплачено, павлины, драгоценные камни и золото, пианино, приятно играющее в баре; лифт, от поездки в котором закладывает уши; номер, выходящий на самый спокойный и умиротворяющий вид, какой только ему приходилось созерцать, город, лениво простирающийся в бесконечность, усеянный парками, озерами и деревьями, которые даже перед расставанием со своей осенней дымкой были взрывчато-желтыми и ржаво-алыми («Девушку, играющую на пианино в баре, наверное, зовут Скарлет», – подумал он).

Видимо, горничная не выключила радио. Джонсон вошел в свой номер ровно в три тридцать, с сожалением отдав коридорному пятьдесят центов. Пока он стоял, загипнотизированный бурлящим городом, приглаженным расстоянием и высотой, до его слуха донеслось: «Добро пожаловать на передачу «Что у вас на уме?», форум радио WQXR с Ифигенией Беттман. Сегодняшние гости, доктор Мэри Фишер Ленгмюр, Марк МакКлоски (директор школы Скарборо), Этель Альпенфельс и Бенджамин Файн, обсудят тему «Создаем ли мы нацию подростков?»

После всего, через что он прошел на войне, Джонсону, любующемуся панорамой огромного города, это показалось забавным, но он не исключал разных влияний на будущее и покорно слушал передачу до четырех часов, даже не сняв куртку, потому что северный свет и сам масштаб зрелища приковали его внимание и удерживали его на месте.

Сассингэм был в Нью-Йорке три или четыре раза в детстве, когда он, упакованный на манер багажа, не обращал внимания на то, что мелькало мимо, склонив голову и уставившись в книгу комиксов или игру. Теперь он приехал сюда взрослым. Двадцать второго октября, заехав по пути в Пенсильванию, чтобы повидаться с дядей, он сошел с пригородного поезда на стороне Джерси и сел на паром через Гудзон. Было тепло, почти как летом, словно Нью-Йорк находился в другом мире.

Паром отошел от причала и, описав дугу, забрал немного вверх по реке, прежде чем повернуть прямо на берег Манхэттена. Сассингэм стоял на носу, ухватившись за поручень, в котором он отражался, как в зеркальце для бритья. Его легкие наполнялись благоуханным, влажным от воды воздухом, а глаза расширились при виде города, выраставшего перед ним, как сталелитейный завод, окутанный дымом и паром и подсвеченный бело-золотыми лучами утреннего солнца. Его башни простирались, насколько он мог видеть, вверх по реке на севере и до края гавани на юге. Палитра черных и серых тонов непредсказуемо менялась. Некоторые здания были темными, необъяснимо оставаясь в тени, меж тем как другие за ними выглядели светло-серыми и в дымке, а третьи, еще дальше, – снова черными и темными. Солнечный свет и тени в почти бесконечном чередовании обеспечивали беспредельную глубину, из которой выступало все сущее, как от подземных огней исходило все то, что выпускали трубы и дымоходы, когда от доков отделялись паромы, суда и баржи, спешившие в открытую воду.

Гарри заплатил наличными за пребывание Сассингэма в «Астории» и Джонсона в «Уолдорфе». Он оставил для них конверты с деньгами, билетами в театры и кино – и никаких инструкций, получалось, что они были просто гостями Нью-Йорка, солдатами, когда-то пообещавшими себе Бродвей и теперь приехавшими, чтобы исполнить свое собственное желание.

«Отдыхайте, – сказал он, – а когда придет время встретиться, мы встретимся». Это казалось излишне таинственным, но основывалось на опыте Вандерлина в оккупированной Франции и в самой Германии во время войны и было не просто привычкой, но скорее методом работы, оправдавшим себя в самых тяжелых обстоятельствах. Гарри не будет ни связываться с ними, ни заглядывать к Байеру до субботы, двадцать пятого. Значит, они получали несколько дней на то, чтобы бродить по Нью-Йорку и делать что угодно, только не оставлять где попало своих имен и не привлекать внимания закона.

– Ты имеешь в виду, – спросил Джонсон, еще в «Дрейке», – что нам нельзя зевать по сторонам?

Гарри посмотрел на него непонимающим взглядом.

– Переходить улицу на красный свет?

– Это не запрещается, – сказал Гарри.

– Это не запрещено в Нью-Йорке? – удивился Джонсон.

– По-моему, нет. По крайней мере, я никогда об этом не слышал.

С деньгами в карманах, указанием отдыхать и правом переходить улицы на красный свет, они вышли в город, словно ищущие свободы баптисты. Оба хорошо знали Чикаго, особенно Сассингэм, который, хоть и родился в Индиане, ездил в город хотя бы раз в несколько месяцев. Оба считали Чикаго олицетворением города, но после часа в Нью-Йорке отказались от этого мнения, потому что Чикаго, сколько бы небоскребов и миллионов жителей в нем ни было, по-прежнему останется пригородом. Если взять вязанку дров и равномерно распределить ее на поле площадью в пол-акра, получится прекрасный аналог Чикаго, нечто такое, что не будет ни разгораться, ни светить. А если взять ту же вязанку дров и соорудить из нее высокую конструкцию с широкими и запутанными каналами для прохода воздуха, получится нечто приближенное к Нью-Йорку, нечто такое, что будет легко воспламеняться, гореть, пылать, свистеть, реветь и пробуждать весь мир.

У каждого были свои планы, чем заняться и на что посмотреть. Как приезжие, они в самом деле думали, что смогут выполнить их пункт за пунктом. Это были люди, способные прошагать сто миль по снегу, а затем атаковать окопавшегося врага. Они обнаружили, однако, что, выйдя из своих отелей, оказались среди новых для них форм бытия. На каждом шагу они испытывали яростное сопротивление: зрение, слух и все остальные органы чувств были перегружены. Было утомительно созерцать давку, скорость, манеру мириад движущихся частиц извиваться, как истребители в воздушном бою, и все же попадать прямо в нужные места, казалось бы, совершенно без направления, без какого-либо намерения вообще.

Джонсон решил пройтись по Пятой авеню, но вскоре обнаружил, что обдумывает маршрут обратно в отель, как пловец в волнах прилива сосредотачивается на береге. Быстрое исследование, проведенное у витрин универмага, и заход в «Лорд и Тейлор» в тщетной надежде на передышку дали ему понять, что большинство женщин, мимо которых он проходил в то утро в деловых районах, носили так называемые «костюмы балерины». Они делились на две основные категории. Хотя обе включали в себя короткую куртку в обтяжку и размашистую, изящно закручивающуюся юбку, костюм с зубчатым воротником (эта деталь его поразила) красиво обхватывал грудную клетку и шился из тонкого габардина с зубчатыми отворотами и юбкой с высокой талией. Костюм с круглым воротником, с другой стороны, отличался скульптурным, с подчеркнутой талией жакетом, отделанным блестящими пуговицами в виде короны. Его юбка с высокой талией была зубчатой, сплошь из камвольного крепа. Он понятия не имел, что за чертовщина перед ним, но выглядело это неплохо.