На солнце и в тени - Марк Хелприн

У каждого были свои планы, чем заняться и на что посмотреть. Как приезжие, они в самом деле думали, что смогут выполнить их пункт за пунктом. Это были люди, способные прошагать сто миль по снегу, а затем атаковать окопавшегося врага. Они обнаружили, однако, что, выйдя из своих отелей, оказались среди новых для них форм бытия. На каждом шагу они испытывали яростное сопротивление: зрение, слух и все остальные органы чувств были перегружены. Было утомительно созерцать давку, скорость, манеру мириад движущихся частиц извиваться, как истребители в воздушном бою, и все же попадать прямо в нужные места, казалось бы, совершенно без направления, без какого-либо намерения вообще.

Джонсон решил пройтись по Пятой авеню, но вскоре обнаружил, что обдумывает маршрут обратно в отель, как пловец в волнах прилива сосредотачивается на береге. Быстрое исследование, проведенное у витрин универмага, и заход в «Лорд и Тейлор» в тщетной надежде на передышку дали ему понять, что большинство женщин, мимо которых он проходил в то утро в деловых районах, носили так называемые «костюмы балерины». Они делились на две основные категории. Хотя обе включали в себя короткую куртку в обтяжку и размашистую, изящно закручивающуюся юбку, костюм с зубчатым воротником (эта деталь его поразила) красиво обхватывал грудную клетку и шился из тонкого габардина с зубчатыми отворотами и юбкой с высокой талией. Костюм с круглым воротником, с другой стороны, отличался скульптурным, с подчеркнутой талией жакетом, отделанным блестящими пуговицами в виде короны. Его юбка с высокой талией была зубчатой, сплошь из камвольного крепа. Он понятия не имел, что за чертовщина перед ним, но выглядело это неплохо.

Найдя убежище от хаоса улицы, он изучал эти костюмы на манекенах, пытаясь понять смысл незначительных вариаций. Между ними прослеживалась тонкая классовая, а может, возрастная разница: костюмы с зубчатым воротником вроде бы предназначались для женщин постарше, побогаче, посексуальнее, а костюмы с округлыми воротниками ориентировались на женщин помоложе, поскромнее, специалисток по связям с прессой или импорту-экспорту, только что распростившихся со Смитом, Маунт-Холиоком или кем-то еще из «Семи сестер»[172]. Костюм с зубчатым воротником шел за 55 долларов, а с круглым – за 49 долларов 95 центов, но это мало о чем говорило.

Он снова вышел на улицу, где под солнцем, среди света и ветра, шли настоящие женщины, чьи волосы приподнимались нежными волнами воздуха, томно перемещавшимися к югу от парка. Он не знал, как удается такое этим женщинам, но когда они неслись вперед на манер корветов или торпедных катеров, у них часто как будто бы глаза были закрыты. Возможно ли, чтобы они видели не глядя, ориентировались как летучие мыши или направлялись чьей-то невидимой рукой? Конечно, большую часть времени – учитывая немалое число людей на улице, стремительные такси со скругленными контурами; зелено-белые двухэтажные автобусы, медленные, похожие на буханки хлеба на колесах; грузовики; повозки и стойки с одеждой, толкаемые подростками, которые только что пропустили войну; вывески, препятствия, открывающиеся двери, мигалки, лифты, поднимающиеся из подвалов прямо через тротуар, и бухгалтеров, слепо идущих в тумане цифр, – большую часть времени женщины на улице держали глаза открытыми. Но когда они на короткие мгновения доверялись гармонии вещей, позволяя ей направлять их, и поворачивались лицом к солнцу, обращая зрение на нечто высшее, то становились болезненно, трогательно, почти невыносимо красивыми.

На Западной 57-й улице, пробравшись туда по Шестой авеню вопреки напору конторских служащих, хлещущих в центр наподобие водопада Виктория, Сассингэм временно сел на мель перед витриной поставщиков Фрейзера и Морриса. Он застыл на тротуаре, в изумлении глядя на плакат в витрине. Если верить Фрейзеру и Моррису, через два с половиной года после Дня Победы каждый англичанин в соответствии с законом был ограничен одним яйцом в неделю, если мог его раздобыть. Для него, почти жителя Чикаго, в окрестностях которого сельскохозяйственные товары были изобильны, как реки в разливе, это было непостижимо. Но Новый Свет был готов вновь стать поставщиком для Старого, всеми правдами и неправдами, поскольку эти ограничения не распространялись на импорт. Со своей стороны, Фрейзер и Моррис, утверждавшие, что уже разослали четыре миллиона продуктовых посылок, были готовы всего за 14 долларов 95 центов отправить шесть дюжин свежеснесенных яиц воздушным экспрессом в Великобританию. Те прибудут через два дня после того, как были снесены, и англичанин, которому они достанутся, получит до 7,200 процентов своего яичного рациона.

Ошеломленный всем этим, Сассингэм думал о многочисленных яичных рейсах, английских ледниках, полных яиц, яичных рецептах, яичных вечеринках и яичных кражах. Он повернулся к прохожему, который оказался похожим на Мелвина Дугласа[173], и сказал: «Ну и ну, это же яичные ванны принимать можно». Прохожий ничего не знал о плакате и подумал, что Сассингэм просто из той породы ньюйоркцев, которую никогда не удастся искоренить.

Подобно тому, как это было у Джонсона и Гарри, когда Сассингэм вступал в зрительный контакт с женщиной, даже если это была фотография на рекламном щите, что-то случалось и с ним, и с ней – если только она и вправду не была просто фотографией. Поэтому к обеду он оказался у себя в номере совершенно измотанный и с трехфунтовой коробкой шоколадных конфет из «Лофта», потому что продавщица оказалась ирландской красавицей из Квинса: она безмолвно рассказывала ему о том, чего хочет от любви, а он безмолвно ей отвечал. Если бы он был в Нью-Йорке по другим, менее опасным причинам, возможно, вместо того чтобы купить три фунта конфет по 79 центов за фунт, он бы на ней женился. Но он этого не сделал, а чтобы ее найти, надо было договориться о будущем свидании. Кроме того, он думал, что кондитерский магазин «Лофт», в котором она работала, единственный в Нью-Йорке и что ему понадобится всего лишь найти его в телефонной книге. Он не помнил, где это было, но всего за полчаса, которые потребовались, чтобы благополучно доставить свою покупку в номер, он миновал четырнадцать магазинов «Лофт» и понял, что удача обошла его стороной.

А потом он стал свидетелем безмолвной борьбы между мисс Рейнгольд[174] и девушкой, рекламировавшей пиво «Троммер» с белой этикеткой. Они были похожи на сестер. Они красовались повсюду: на гигантских рекламных щитах и плакатах, в журналах, газетах и картонных аппликациях в ресторанах. В Чикаго было много рекламы, но не настолько, как в Нью-Йорке, где слово важнее дела. Сассингэм чувствовал себя обязанным сделать выбор между мисс Рейнгольд 1947-го и девушкой «Троммера» – совершенно в обход пива «Руперт», потому что Сассингэму не нравилось имя Руперт. Вряд ли это было серьезным делом, но он почему-то не мог отмахнуться от него так же легко, как от увещевания курить «Кэмел» и есть арахис «Плантерс», потому что «пакетик в день» прибавит ему «бодрости духа». Мисс Рейнгольд держала в руках винтовку и мишень с одиннадцатью попаданиями в яблочко. Он сосчитал и стал думать, с какого расстояния она стреляла и стреляла ли вообще. Она казалась спортсменкой и ирландкой, а звали ее Мишель Фаллон: возможно, она была наполовину итальянкой. С другой стороны, у девушки «Троммера» были красивые зубы и такая открытая улыбка, что она в конце концов победила, так что когда Сассингэм обедал и ужинал в «Белой индейке» на Восточной 49-й улице, в ней же на углу Мэдисон-стрит и 37-й или в ней же на Юниверсити-плейс, то всегда брал пиво «Троммер» с белой этикеткой. Постоянство давало ему определенное чувство устойчивости, которое Нью-Йорк в противном случае быстро у него отнял бы.

Пока Байер с грустью и нарастающей злостью трудился, «находя» якобы утерянные планы в строительном департаменте, Джонсон и Сассингэм порознь ходили осматривать статую Свободы, Эмпайр-стейт-билдинг и Центр Рокфеллера. Джонсон ходил в Нью-Йоркскую публичную библиотеку и, полный счастливой меланхолии, читал там среди горящих зеленых абажуров и непрерывного неразборчивого шума, похожего на журчание ручья в пещере. Не подозревая об этом, они с Кэтрин временами бывали в одном и том же помещении, омывались одним и тем же светом. Что же касается Сассингэма, тот ходил смотреть на слонов в зоопарке.

Но для них обоих все эти впечатления, восхитительные или изнуряющие, чудесные или обременительные, сметались в сторону, как мысленные декорации, выталкиваемые воображаемыми рабочими сцены, когда они думали о цели своего приезда в Нью-Йорк. Оказавшись вдали от дома и обычного распорядка, они испытывали сомнения. Справятся ли они с этим, должны ли, правильно ли это само по себе и приемлемо ли для них? Их колебаниям противостояла сформированная за годы войны привычка безжалостно и жестко действовать сообща, чтобы дисциплинированно выполнить поставленную задачу, к которой они никогда, ни на секунду не испытывали ни малейшей страсти, зная лишь мрачную решимость сделать то, что надо. Чем больше времени проводили они в одиночестве, тем сильнее их отбрасывало назад, в то умонастроение, в котором они пребывали на войне. Оно росло изнутри и без стыда занимало свое место. А стоило им вновь утвердиться в этом состоянии, они, как и все на Манхэттене, в конце концов занялись делом.