Воспоминания. Том 2. Московский университет. Земство и Московская дума - Борис Николаевич Чичерин

«Этого мало, – отвечал я; – им было бы лестно видеть самого государя и получить от него благодарность; а бумага не имеет ровно никакого значения. Теперь есть только один способ поправить дело: вы можете изъявить благодарность от себя, облегчивши обязательные постановления. Теперь есть к тому прямой повод: государь уехал, все обошлось благополучно, и нет никакой причины удерживать строгие меры. Вам не нужно даже отменять свои постановления; вы можете просто, в виду успокоившегося положения, поручить обер-полицеймейстеру войти в переговоры с городским управлением на счет возможных облегчений». Долгорукий чувствовал себя кругом виноватым и на все согласился. Я созвал в Управу нескольких гласных, в том числе Охлябинина и Герье, которые все более ратовали в Думе; приехал Козлов, и всех дело было устроено к общему удовольствию. Гласные, участвовавшие в охране, получили конфиденциальную благодарность, над чем не мало смеялись.

Так уладилось это дело. Как видно, мы с князем Долгоруким жили в миру. До самого конца у нас не было никаких столкновений и он всегда старался быть очень любезным. Но я хорошо знал, что он меня недолюбливает. Ему нужен был лакей, а я был независимый человек, с которым надобно было считаться. Стараясь устранить всякие столкновения и шероховатости, я был далеко от тех угождений, которые более всего его пленяли. Я ему не льстил и считал несовместным со своим достоинством ездить встречать и провожать его на железную дорогу. Он меня терпел и даже старался со мною ладить, пока он думал, что я крепко стою в высших сферах. Но летом 1882 года совершилась перемена министерства, которая поставила меня в совершенно другое положение.

На место Игнатьева министром внутренних дел был назначен граф Толстой.

Об обстоятельствах, сопровождавших падение Игнатьева я был извещен следующим письмом Победоносцева:

«Любезнейший Борис Николаевич. Ныне вы – человек честный и прямой мысли – состоите в голове Москвы; вы же и старый приятель мой. Поэтому к вам обращаюсь для разъяснения вам дела, стоящего у всех на языке и отуманенного невообразимою сплетней и намеренно пускаемою ложью. Между тем, крайне важно, чтобы все честные русские люди знали истинную суть его – важно не для меня, ибо я не забочусь о лжи, отовсюду на меня сплетаемой, а для правого суждения о действиях поистине честного нашего государя.

Вот вам истинная история о земском соборе.

Не ведая ничего, 3 мая вечером я получил от государя приказание приехать на следующее утро в Петергоф. Из письма я видел, что дело идет о каком-то предмете важном, сильно волнующем государя. Наутро, по приезде, государь объявил мне, что гр. Игнатьев убеждает его к принятию меры, представляющейся весьма странною и сомнительною, – к созванию земского собора.

Я пришел в ужас от такого легкомыслия. Но ужас мой удвоился, когда я прочел подлинные бумаги. Это были – кроме двух объяснительных записок, готовые проекты манифеста, предназначенного на б мая, и рескрипт министру внутренних дел на то же число. 6 мая предполагалось как двухсотлетие со времени последнего собора.

В манифесте напыщенным языком, напоминавшим фразы передовых статей «Руси», сказано было, «помянув дни древние и примеры великих предков, первовенчанных царей и пр. – заблагорассудили мы торжество коронации (на Пасху 1883 года) совершить перед собором – всех чинов и «выборных от земли» – от дворян, от купцов, от городов, от землевладельцев, от крестьян каждого уезда – отовсюду, из Туркестана, Сибири, Польши, Финляндии и проч… «для совещания государя со всей землей: так и отныне да будет». Объясняется, что будут предложены вопросы об устройстве губернских и уездных учреждений! Далее ряд фраз в таком роде: «да обновится единение в любви, уже не токмо властной и покорной, но и советной»…

Что я мог сказать государю, кроме того, что это – безумие и легкомыслие неописанное!

Государь выразил намерение собрать некоторых министров и предложить им на обсуждение проект Игнатьева. Я не сомневался, что всякий человек со здравым смыслом и некоторым знанием истории будет одного со мною мнения.

Вечером того же дня, часу в 12-м, вдруг вторгся ко мне П. Д. Голохвастов, известный проповедник земских соборов. Я и не знал, что он в Петербурге. Он пробыл у меня пять минут, и я узнал от него, что с месяц тому назад Ив. С. Аксаков отправил его в Петербург к Игнатьеву, сказав ему торжественно, что готовится земский собор, и что он определяется чиновником особых поручений к Игнатьеву. Он пришел ко мне в ужасе, что дело слишком быстро двинут, а может быть и пришел для того, чтобы выведать кое-что; но я посоветовал ему бросить глупости о соборе и уезжать назад в Воскресенск.

Прошло несколько дней. Я никому не говорил ни слова, но слышал, что в городе что-то шушукают. Вдруг появился номер «Московских ведомостей» со статьей о земском соборе; затем на другой день – статья в «Новом времени» аналогическая, а «Новое время» считается – основательно – органом Игнатьева.

Прошла неделя. Игнатьев был у государя и просил его оставить все дело без последствий. А между тем, сам не только не молчал, но ездил по разным лицам и доказывал правду и необходимость своего предприятия. Со мною – ни слова; но ездил он несколько раз к Островскому, пытался его уговаривать, присылал к нему за тем же Воейкова и Голохвастова и пел ту же песню разным дамам в Петербурге и в Петергофе. Он продолжал упорно отстаивать свою несчастную мысль. Это было нехорошо с его стороны – пускать в обращение толки об этом деле, когда ему известно было, что государь не одобряет его, и когда сам он просил оставить его без последствий.

Мало того: с удивительным легкомыслием он повел игру в газетах. Раздосадованный первою статьей «Московских ведомостей», он стал обращать на «Московские ведомости» вину первого разглашения.

Объявил газетам распоряжение – не печатать статей ни pro ни contra[167] о земских соборах. Но в то же время, конечно, по уговору с Аксаковым, в «Руси» появилась известная статья, потом в «Московских ведомостях» – другая, потом в других газетах. Толки пошли по всему городу. Поднялась полемика и в газетах и в гостиных.

Все это стало известно и государю. Положение становилось крайне неудобным. Необходимо было прекратить его, и государь назначил у себя предположенное совещание. Внезапно получил я и еще трое, в том числе Рейтерн и сам Игнатьев, приказание приехать в Петергоф 27 мая.

Я вынес тяжелое впечатление из этого заседания. Игнатьев поставил себя в позорное положение. Не чувствуя под собою почвы, он пытался выпутаться