Штурман дальнего плавания - Юрий Клименченко

Американец разрешил.

— Вы знаете о том, что шесть наших товарищей были увезены из лагеря в январе этого года? Где они? Живы ли?

Чайник побледнел. На тонкой шее запрыгал кадык. Немец боялся этого вопроса.

— Да, господин капитан. Их отправили в концентрационный лагерь Маутхаузен. О их дальнейшей судьбе мне ничего не известно. Вы же знаете… Я… я не имел к этому никакого отношения.

Голос Горностаева снизился до шепота:

— Вам известно, кто выдал их?

Чайник пошевелил губами и отрицательно покачал головой:

— Франкстоф никого не посвящал в свои дела. Но… — он выжидающе посмотрел на Горностаева.

— Говорите все, что знаете.

— Хорошо. Мне не жаль этого человека. Я случайно присутствовал при разговоре хауптмана с Вюртцелем. Тогда Франкстоф назвал фамилию того, кто выдал ваших товарищей…

Горностаев подался вперед:

— Чью?

Немец наклонился к уху капитана, четко выговорил:

— Сакотин.

— Напишите все, что вы слышали.

Чайник достал из папки лист бумаги, положил на крыло «джипа» и принялся торопливо писать. Американец нетерпеливо поглядывал на часы.

К машине подошел Сахотгш.

— Что это он пишет, Павел Дмитриевич? — настороженно спросил он.

— Справку о содержании наших людей в Риксбурге, — спокойно посмотрел на Сахотина Горностаев. — Помоги мне пересчитать мореходные книжки.

Через десять минут Чайник протянул капитану сложенный листок.

Американец приказал своим солдатам разоружить немцев, сорвал с Чайника погоны, посадил пленных в машину и хотел уже уехать, но его остановил Горностаев:

— Одну минуточку. Как мы будем отсюда выбираться? Нам нужно попасть к своим.

Американец пожал плечами:

— Не знаю. Это меня не касается.

— При штабе вашей армии, вероятно, есть кто-нибудь из советских военных лиц. Мы попросим вас передать ему письмо. Вы не помните, как фамилия этого представителя?

— Не помню. Но сейчас у Паттона[40] ваш генерал Голиков.

— Вот это хорошо! — обрадовался Горностаев. — Тогда мы напишем прямо ему. Попрошу вас задержаться на десять минут.

Быстро написали письмо генералу Голикову с просьбой помочь как можно скорее выбраться в советскую зону, написали о замполитах, указали свое местонахождение и просили сообщить через кого-нибудь о получении письма.

— О’кэй, мальчики. Передам. Я буду в штабе через два-три дня.

Канадец уехал. К Горностаеву подошел бургомистр. Он умоляюще посмотрел на капитана и дрожащим от волнения и страха голосом проговорил:

— Господин капитан, мы вам дадим все. Будем резать свиней, кур, коров, готовить пищу… Освободим жилье. Только попросите своих людей не бесчинствовать. Это было бы ужасно. Здесь живут добрые крестьяне, труженики. Остались почти одни женщины…

Он сжал руки, по его красному лицу текли слезы. Видно было; что он очень перепуган.

— Приготовьте квартиры и еду. А насчет бесчинств не беспокойтесь. Мы не эсэсовцы.

Бургомистр, многократно кланяясь, ушел.

К вечеру все моряки получили комнаты и были накормлены вкусным, сытным ужином. Впервые за четыре года Микешин вытянулся на свежих прохладных простынях, положил голову на мягкие подушки и укрылся настоящим одеялом.

«Свободен!»

Это слово не оставляло его. «Свободен! Свободен!» Ему хотелось кричать и петь. Завтра он встанет и не увидит охраны, проволоки, не услышит окриков, его не выгонят строиться на «апель»… Свободен! Нет, это непостижимо! Он приподнялся на локте и спросил лежавшего на такой же кровати Линькова:

— Юра, неужели свободны?

Линьков не ответил. Он уже спал, счастливо улыбаясь во сне.

Утром Горностаев собрал капитанов. Предложив им сохранять в тайне то, о чем собирался говорить, он рассказал о предательстве Сахотина.

— …Но пока надо делать вид, что мы ничего не подозреваем. Пусть едет спокойно домой.

Теперь при встречах Микешин с ненавистью смотрел на Сахотина. Хотелось сейчас же потребовать от него ответа, вытолкнуть на середину, заглянуть поглубже ему в глаза…

Но Игорь понимал, что одно неосторожное слово, и предатель может скрыться. Все же он не утерпел и однажды с издевкой спросил Сахотина:

— Чем будешь заниматься дома, Герман? Торговлей или чем-нибудь другим?

Сахотин пристально посмотрел на Микешина и нагло ответил:

— Может быть, и чем-нибудь другим. А вообще пошел ты… Тоже мне судья нашелся. Ты лучше на себя посмотри.

— Да ты не обижайся, — боясь наговорить чего-нибудь лишнего, спохватился Игорь. — Я пошутил.

— Знаю я ваши шутки. Не успеешь оглянуться, как «борода» вырастет. В герои хотите вылезти. Ну давайте, давайте. Жертвы фашизма, так сказать. Встреча с цветами, с речами, со слезами радости…

— А ты что же, этого не хочешь? — сжимая в кармане кулаки и испытывая сильное желание ударить Сахотина по хихикающей физиономии, спросил Игорь.

— Почему не хочу? Хочу, — отвел глаза Сахотин. — Только надоело мне слушать ваши упреки. «Сахотин то, Сахотин се». Подумаешь, праведники! Вот приедем домой, посмотрим, кто из нас праведником окажется. Гуд бай, Микешин. Пойду к своей фройлен. Одну немочку тут нашел, пальчики оближешь…

Он повернулся и, насвистывая американский марш «Звезды и полосы», не спеша пошел к домику, в котором жил…

Через пять дней в деревне появился американский мотоциклист и передал Горностаеву письмо из штаба генерала Голикова. В нем сообщалось, что в самое ближайшее время в Карлсгоф придут машины. Они перебросят моряков в сборный пункт, из которого их должны будут перевезти непосредственно в советскую зону.

Моряки прожили в Карлсгофе недолго, — через неделю в деревню прибыли английские машины. Отдохнувшие и повеселевшие садились в них моряки.

Провожать их вышло все население деревни. Горностаев не получил ни одной жалобы на поведение моряков. И вообще эти русские оказались совсем не такими, как их изображала гитлеровская пропаганда.

Машины тронулись. На перекрестке стоял указатель: «Карлсгоф — Ульм — Нюрнберг». Дорога вела на восток.

…В американский сборный лагерь «Вайлдфорест» собирали людей, вывезенных гитлеровцами из разных стран. Он располагался в сосновом лесу и… был обтянут вокруг колючей проволокой.

Совсем недавно в нем помещалась танковая школа особых частей СС. На воротах еще осталась мрачная эмблема третьего рейха «хакенкрейц»[41] с ощипанным орлом наверху.

Кто-то с удовольствием выпустил несколько автоматных очередей по ненавистной свастике. Теперь половина ее была отбита и орел обезглавлен. Но половина все же осталась…