Дневник 1905-1907 - Михаил Кузмин

10_____

Сидел дома. Елиз<авета> Ник<олаевна> издали кашляет и делается как-то близка. Лежал на диване, увлекшись очаровательной «La double inconstance» Мариво{875}. Пил крепкий чай, разбил сахарницу. Написал Наумову. Когда же он придет, и действительно ли я о нем думаю? Мне он кажется очень недоступным, хотя друзья и утверждают противное. Ах, друзья, я все-таки intrus[279] меж них, ну что ж, тем лучше! Обедал с девами, Елиз<авета> Никол<аевна> просила говорить громче, чтобы слышать из соседней комнаты, просила поиграть; пел «Il Barbiere». Пошел к тете, думая попросить денег, — в Удельной. Были гости; посидевши, отправился к Тамамшевым. Была тетушка и женщины; несколько подкисли, но милы. Где взять денег до понедельника? Где милые, любимые, позволяющие любить? Как мне жить, как мне писать без этого? Лил дождик, но было тепло. Нужно определенно, carrement объясниться с Виктором, это мое глубокое убеждение. Что-то будет? И как хочется писать, у меня зудят руки на все. «Перевала» не прислали, хорошо, что марки и все прочее есть. До Званцевых в этих комнатах жили какие-то «озорники», провертевшие дыры в соседнюю спальню; надеюсь, что их дух более, чем дух Волошиных, почиет над моим жильем.

11_____

Как я соскучился о милом Renouveau; вчера, чуть не плача с тоски, утешился, переписывая «Ракеты», посвященные Наумову, для Нувеля. Павлик не явился, очевидно найдя место. Написал стихотв<орение>, посвящ<енное> Венецианову{876}. Письмо от Рябушинского с жалобой на «Весы»; будет 11-го или 12-го. После обеда поплелся к Сереже, которого не застал дома; к Сомову пришел рано, мирно беседовали; пришел оживленнейший Валечка, все танцовавший; потом Бенуа с Аргутинским, пели «Предосторожность», читали «Ракеты»; Бенуа меня стесняет, Сомову «Ракеты» не нравятся: противный брюзга. Неужели с Мейерхольдом не приедет Сапунов? В<альтер> Ф<едорович> сообщил, что Дягилев очень жалел, что не видел меня в балете, и просил прислать «Эме Лебеф», это меня подбодрило. Пели «Barbier», и «Figaro», и другое. Дома милое письмо от Наумова: придет 13<-го> вечером или 14<-го> днем, сам собирался, хочет без гостей, что-то в письме, что меня обрадовало: общий тон. Завтра же пошлю Сергею Павловичу; придет Нувель. Послезавтра милый Наумов и т. д. Любит ли он меня, полюбит ли? Что он таит, чего боится?

12_____

Спросив по телефону, приехал ли Рябушинский, и узнав, что нет, отправился в почтамт отправлять посылку С<ергею> П<авловичу>. Встретил Сережу, с ним пошли долго в «Русь», ко мне. Читали, беседовали. Я читал «1001 ночь», прямо переводя по-русски. Пришел Нувель, рассуждал об обществе, где будет, что и как. Опять читали «1001 ночь», про Ганема Бен Айюб, хотел прийти Сомов, очевидно, не попал, брюзга несносный. Нувель был очень мил. Денег совсем нет. Завтра, завтра увижу Наумова. Думаю ли я об этом?

13_____

Сегодня большой день: я говорил откровенно с Наумовым и узнал, что: 1) любит совершенною любовью другого; 2) допускает другую любовь; 3) допускает любовь с лицом старше его; 4) меня боится; 5) ни любит, ни не любит; 6) мог бы по-другому полюбить, если бы не боялся найти во мне не себя; 7) скорей бы мог отвечать «à un m-eur quelconque[280], понравившемуся и хорошему человеку». Был очень мил, желанен и близок, но что<-то> стоит между нами. Я бы никогда не позволил себе с ним ни малейшей фривольности. Просто наказание моя chasteté[281]! Пошел его проводить, мне он чувствовался бесконечно близким, будто мы уже любим друг друга, и он великолепен видом. На прощание он сказал: «Я Вам глубоко благодарен, это вечер дал мне очень много» — и поехал, не обернувшись, юношеский и martial[282]! Какое было бы безмерное счастье и источник радости и творчества, если бы он позволил себя любить! Утром был у Лемана, видел там Модеста, предложившего мне приехать к нему с Наумовым. Почему он сует мне всегда его? Условились с Викт<ором> Андр<еевичем> на субботу вечером. Радостно ждал его, у печки читая Marivaux. Он был ласков, почти заботлив. От Дягилева карточка из Вержболова, не новый ли это друг? Сегодня очень счастлив, и отчего?

14_____

Дивная погода; был у Нувеля с докладом, взволновал его; пошли бродить, познакомился с Бегуном, поехали в Летний сад. Народу масса, и много интересного. Видели Юсина; поравнявшись, он сказал мне: «С приездом»; погода несравненная. Попив чаю, зашел к девам, оказывается, у них так все слышно, что некоторые из новых стихов они знают наизусть — tant mieux. Поехал к Сереже. Рябушинский приехал, но у меня еще не был, был Тамамшев. Пошли к Блоку, они были кислые, но милые, читали стихи. Придя домой — записка от Наумова, страшно перепугался: вдруг «никогда не приду, прощайте». Оказывается, перемена Лесного на воскресенье. Завтра иду в театр.

15_____

Утром сидел дома, писал музыку; приехал В<альтер> Ф<едорович> радостный, выбритый и, увы, напрасный. Он тоже почти написал 1<-е> №№, такой Sängerskrieg[283]. Пили чай, я обедал, макийировался[284]; поехали вместе при романтической заре с лиловой тучей. В театре меня устроили на режиссерский стул. Все были налицо, кроме Городецкого и отсутствующих. Бецкий, одеваясь при мне, рассказывал, что из Москвы мне поклоны, и поклонился от актера Ракитина из Худ<ожественного> театра, знающего Судейкина и Сапунова; c’est déjà beaucoup dire[285]. Скоро приедет сюда Брюсов. Пьеса была очень скучна, филистерская и претенциозная, хотя могла бы быть интереснее; было несколько hommages à Кузмин, когда молодые люди лезли друг на друга, чего по пьесе и не полагается{877}. Потом пошли к Бенуа пить чай, потом пошли вчетвером, втроем, потом Аргутинский довез меня, потом я дошел пешком; по программе. Говорил с Верой Федоровной в уборной, она была благосклонна, вся в прыщиках и пудре, что ее очень молодило. В театре, в саду, на улице я <не> вижу ничего красивее Наумова. Завтра вместе за городом — это ли не радость?

16_____

Я ставлю все на карту; огромное счастье, безмерное солнце и вдохновение или какая-то пустота, дыра темноты, смерть нравственная. Теперь я понял, что для меня Наумов и как люди могут умирать не от детского легкомыслия, не от безденежья, а от отвергнутой любви. Какой стыд! будто мальчишка. Господи, я в Твои руки себя предаю, я даже молился перед милым, так помогавшим некогда Эммануилом. Я предложил Наумову прочитать ему свой дневник. Я могу потерять и возможность видеть его, и знакомство, и все, а что я могу иметь? Мы ездили к Гофманам, дивный день, куча гостей. И вот я не буду больше ни видеть, ни слышать, ни чувствовать его, не говорить о голубях, не рассуждать, не играть музыки. К чему тогда писать будет, жить, стремиться к известности? После смерти князя Жоржа, после измены Судейкина у меня не было надежды, где бы вкусы, развитие так совпадали. Мы возвращались вместе, я его провожал. Я завидовал Модесту, делавшему ему семейные сцены, свободно его трогавшему, целовавшему на прощанье. Вот всё на ставке. Где советы друзей? где планы? где рассудок? где сдержанность? Что-то огромной серьезности стоит между нами, стена это или мост? Без меня были Чичерины, Леман телефонировал, что не может быть, пришли В<альтер> Ф<едорович>, Тамамшев и Сережа. Строили планы общества «розовых». Что-то будет?