Наваждение - Екатерина Мурашова

И наконец. Откладывать далее уже нельзя. Потому сейчас соберусь с силами и напишу все как есть.

Твоя подруга Элен Головнина, минуя благословение своего духовника, подала в Святейший Синод прошение о разводе со своим мужем, Василием Головниным. В прошении, разумеется, было отказано. Когда же Элен официально спросили о причине желаемого развода… –

в этом месте Софи, когда читала письмо, испуганно зажмурилась и отложила листок. Ей было нестерпимо страшно читать дальше. Ведь она знала то, что делало ситуацию попросту кошмарной: Элен Головнина никогда не умела врать.

Софи знала также, что Элен не уверена в чувствах Измайлова, и никогда, ни в каких своих самостоятельных действиях не станет упоминать его имени и даже намека не подаст на его существование. Проще всего ей было бы сослаться на супружеские измены Васечки (тем более, что и истина от этого не очень бы пострадала), но кодекс чести Элен…

С трудом взяв себя в руки, Софи снова опустила глаза к строчкам письма.

– …о причине желаемого развода, Элен с непроницаемым лицом сообщила, что Василий не удовлетворяет ее в постели.

– Господи, спаси! – Софи вскочила, выронила листок и закрыла лицо ладонями. Это было даже еще абсурднее и страшнее, чем ей ожидалось.

– …Сказать, что после этого разразился скандал, как ты сама понимаешь, значит – не сказать ничего. Если бы речь шла о ком угодно, но не об Элен Головниной, все это было бы лишь еще одной, но крайне пикантной светской сплетней. Но Элен… Это было просто падение устоев, катастрофа, и весь «свет» именно так это и воспринял…

Я, разумеется, сразу же, как услышал, приехал в Петербург, и предложил ей свое гостеприимство в Люблино, хотя Мария Симеоновна квохтала и пузырилась по поводу всемерного и всепроникающего падения нравов почти неделю.

Элен поблагодарила и отказалась. Если я правильно понимаю, она сейчас живет в родительском имении. Мальчики, разумеется, остались с отцом. Старший публично осуждает мать. Младший – плачет и чахнет. Василий Головнин ходит гоголем, но, само собой, уничтожен свалившимся на него неожиданным несчастьем и позором. Что делается с самой Элен – не могу даже вообразить. Когда я ее видел, она была мила, пухла и привлекательна как всегда. Ни в чем очевидно не раскаивалась и ни о чем не жалела. После такого безумного кульбита я, наконец, понял, что вас связывало, и что питало вашу дружбу с Элен все эти годы. Просто в Элен это было не так заметно…

После сего безумства писать, право, больше и не о чем.

Надеюсь уже скоро тебя обнять.

Софи с любопытством смотрела на дочитавшего письмо Измайлова.

От этого откровенного любопытства его тошнило и хотелось дать ей пощечину.

– Я должен был быть там, с ней, – мертвым голосом произнес инженер.

– Вы, Измайлов, удивительный все-таки человек, – заметила Софи. – Вы за жизнь были всем, везде и фактически делали все, что только и должен делать мужчина. Но только все это – либо не на том месте, либо не в том обществе, либо не ко времени. И всегда – категорически невпопад…

Чтобы не ударить ее, Измайлов резко поднялся и пошел напрямик через лес.

Софи подняла оброненные им листки, сложила их в конверт, конверт убрала в книгу и позвала детей.

– А куда дядя Измайлов убежал? – спросила Стеша. – Ему что, плохо стало?

– Ага, – согласилась Софи. – У него живот заболел. Понимаешь?

– Понимаю, – кивнула Стеша. – Понос. У меня тоже бывает.

– Вам правда нравится, Софья Павловна? – Соня даже побледнела от волнения. Бледность шла ей, делала ее простенькое личико тоньше и интересней.

– Гм-м… Да! Вот это вот с утками очень нравится, – Софи ткнула пальцем в картинку, на которой была изображена утиная семья, выбирающаяся из пожелтелых, осенних камышей. Где-то вдали, над горизонтом скапливались тучи, но вода перед камышами была еще тихой, светлой и прозрачной. Только расходились круги от бьющей крыльями мамы-утки… – Да, именно это. Если бы ты могла мне это подарить, я бы заказала у Варвары рамку и повесила у дочери в комнате. Я уверена, она была бы просто в восторге от этой картины…

– Конечно, я подарю вам… – тихо сказала Соня. – Вы это, наверное, специально говорите, чтобы меня утешить…

– А с чего это мне тебя утешать? – с ноткой возмущения спросила Софи. – Что с тобой такого стряслось?

– Я не том смысле, что стряслось, – робко улыбнулась Соня. – В другом. Знаете, как крестьяне говорят: «мне это видеть или слышать – утешно». Вот и вы хотели, чтобы мне тоже утешно стало…

– Ага! – сказала Софи. – Ты слова слышать можешь. Это хорошо… Стеша говорила, и стихи пишешь. Так?

– Так, – кивнула Соня, и краска снова отлила от ее щек и подбородка.

– Покажи! – тут же потребовала Софи. – Меня стесняться не надо. Я сама романы пишу, ты знаешь. И муж у меня поэт, так что – насмотрелась. Потому мне стихи показать, вроде как болячки – доктору.

Соня, не поднимая головы, подошла к полке, сняла оттуда книгу, перелистнула ее, вынула сложенный вдвое листок, протянула Софи.

Подчерк у Сони был крупный, но четкий и красивый.

Любовь моя – дикая кошка,Живет в камышах, на Разливах,Ловит птичек, рыбешкуИщет в мелких заливах.Луна – цыганское солнцеТенями отметила шкуру.Четыре черных полоскиИ пять грязновато-бурых.Весной, когда смолкнут вопли,Ершистых котов у разлива,Пушистая дикая кошкаСтроит гнездо терпеливо.В беззвездные хмарные ночиСводит от голода брюхо,Но колыбельную песню,Кошка мурлычет глухо:Четыре пушистых котенкаУснули, прижавшись лбамиК самой надежной защите –К своей полосатой маме.….А в ночь дождей метеорныхОсенью, в час печали,Четыре подросших котенкаШагнут к камышовым плавням.В их жизни все будет просто,В их жизни все будет мудро –Четыре черных полоскиИ пять грязновато бурых.Уйдут и не оглянутсяВысохшими слезами…Любовь моя – дикая кошка,Их провожает глазами…

Прочитав стихотворение, Софи некоторое время молчала. Потом сказала голосом, чуть более глухим и низким, чем обычно:

– Я, видишь ли, детей не люблю. Но у меня есть подруга, аристократка из аристократок, и вкус у нее, поверь, безупречный во всех отношениях. Вся столица это признает. Так вот она над этим твоим стихом слезами не раз умоется…