и где был свой, незаметный со стороны порядок, теперь царил полнейший хаос и разорение. Поленья и хворостины были разбросаны повсюду на траве, густо засыпанной и свежими, и уже потемневшими опилками. Повсюду валялся какой-то мусор, части разбитых бочек и осколки глиняных горшков, кучи конского и коровьего навоза, охапки грязного сена. Но главное, по всем углам лежали кучами внутренности и шкуры недавно убитых животных, которые новые хозяева усадьбы не трудились убрать, или хотя бы прикопать, очевидно, надеясь на скорые холода и снег, которые должны были скрыть останки. Над кучками, погребальными памятниками виднелись головы убитых животных с торчащими вверх рогами. От этого главный запах, который витал над усадьбой и проникал во все ее самые удаленные уголки, был запах гниения, к которому, впрочем, привыкли и казаки, и ютившиеся на чердаке мальчики. Даже тын усадьбы, дубовый, прочный и сравнительно новый, осел и прогнулся во многих местах, как будто от грусти о потерянной прежней жизни. Холодная и сырая осенняя погода с ее непрекращающимися дождями и ветром нисколько не добавляла веселости усадебному существованию. Казалось, что от постоянной серости и сырого холода, непривычных южанам, казаки словно махнули рукой на самих себя и свой быт, и только пьянствовали с утра до вечера, забывая и о самых простых хозяйственных делах. Крестьян же, которых можно было бы приставить к хозяйству, в деревне не было давно: по воспоминаниям Матвея, они исчезли гораздо позже отъезда отца, но немногим раньше исчезновения матери. Ему и самому было грустно смотреть на этот заливаемый очередным дождем, раскисший и размякший, и от того грязный и неприютный двор, в углу которого лежали, повалившись на бок, рожки матвеева любимца Салтана. Королевич Владислав, избранный восемь лет назад русским царем, только готовился к штурму своей столицы, Москвы, но, то ли в силу все той же осенней распутицы и неустройства, то ли по военным соображениям, все откладывал и откладывал приступ. Матвею о том, конечно, было невдомек, но все же грусть этой осени передавалась и ему. Мальчик решил отвлечься от тягостных уличных картин, тем более, что в под скатом крыши, куда поднималось в первую очередь печной жар, и особенно в том большом ворохе соломы, где он лежал, было тепло и уютно. Он взял свою любимую азбуку с картинками, и начал в который раз рассматривать знакомые сцены. Если бы Матвей умел читать, то знал бы, что «розга ум острит, память возбуждает, и волю злую в благую прелагает», однако теперь он, как всегда с радостью, наблюдал за тем, как привязанную к столбу свинью поедает огромными зубастыми челюстями крокодил, а затем два диких мужика, полностью голых, не считая повязок на бедрах, бьют дубинками крокодила, а, забив хищника в достаточной степени, вставляют ему в зубы бревно и заматывают веревками. На другом рисунке охотники кололи копьями рысь, а другие, по видимости южных кровей, кололи копьями льва. На следующих гравюрах уже били палками никогда не виданных Матвеем, но, вероятно, очень умных зверей-обезьян, которые умели, в отличие от Матвея, и сами обуваться, и красть еду у людей. Обида за обезьян становилась самой горькой ближе к концу азбуки, где их, одну за другой, поедал огромный лев. На других страницах, все же, лев сидел за решеткой со смиренным видом, а два немчина с копьями охраняли свирепого зверя. Сколько себя помнил, Матвей мечтал добраться до этой волшебной книги, но никто не подпускал к ней малыша. Теперь же, напротив, братья оставляли ее Матвею в надежде, что, увлеченный ей, он будет сидеть тихо, пока они сами промышляют в поисках пищи. Тот, и правда, с радостью рассматривал красивые картинки, и так увлекся этим занятием, что не заметил, как снизу раздался шорох: заскрипела дверь, и в горницу внизу вошел один из казаков, чура Михайло. Братья никогда бы и не знали таких казачьих чинов, но уж слишком часто другие казаки называли Михайлу чурой, и детям это запомнилось и даже понравилось: они стали иногда именовать чурой Матвея, как самого младшего и бесправного в их компании. Михайла, приговаривая себе под нос, начал, насколько это было возможно, прибираться в горнице. Он далеко не был трезв, однако был еще в состоянии перемещаться с тихой беззлобной руганью по комнате и заметать наиболее заметную грязь то под лавки, то под стол. Матвей, тем временем, устав разглядывать картинки и привыкнув к отсутствию людей в доме, решил немного попрыгать лягушкой, вспоминая лето, когда было тепло и солнечно, а он целыми днями ловил во дворе этих земноводных. Услышав над своей головой негромкие удары, раздававшиеся через равные промежутки времени, Михайла выронил веник, опустился на лавку и, держась за сердце, стал с ужасом разглядывать потолок, приговаривая:
– Господи, знову! Та що ж це…
Увлеченный Матвей не слышал причитаний Михайлы, и подпрыгивал все выше, стараясь улететь подальше, что его, в конце концов, и подвело. Одна из досок потолка подгнила, а может быть, просто размокла, и при очередном прыжке с грохотом отвалилась и рухнула прямо на чуру. Матвей успел зацепиться за соседние доски и повиснуть, молотя по воздуху свисающими вниз ножками, но ни влезть обратно на чердак, ни провисеть долго сил ему не хватило, и мальчик, в облаке пыли и соломы, свалился на стоявший посреди горницы стол. Со двора раздались голоса возвращавшихся казаков.
***
Стоило Матвею с Григорием пройти примерно половину пути, отделявшую позиции рейтар от околицы деревни, как раздались выстрелы, и несколько пуль просвистело совсем рядом с Артемоновым. Котов, быстрее осознавший происходящее и, кажется, готовый к подобному развитию событий, сильно толкнув Матвея плечом повалил его на землю, прикрыв сверху своим телом. В то время, пока Артемонов недоуменно ругался, не понимая, как же с царским слугой, а тем более – переговорщиком могли так поступить, над ними пронеслось еще несколько десятков пуль и, будь служивые на ногах, эти выстрелы бы не промазали.
– Ну, спасибо тебе, Григорий Карпович! Вот уж не ожидал я от этих чертей, дьяволов…
– Сочтемся, Матвей Сергеич!
– К бою! – не своим голосом закричал Артемонов ближайшей шеренге рейтаров, но этого приказа и не требовалось: стрельцы и всадники сами, увидев происходящее, начали быстро наступать на деревню, беспрерывно паля из всего имеющегося оружия. Флейты и барабаны заиграли с каким-то особым и злым вдохновением. В это же время, откуда-то из нагромождения изб, сараев и гумен, вырвался отряд всадников, и с большой скоростью и также беспрерывной пальбой помчался по высокому берегу речки туда, где стоял самый слабый
