Франкенштейн: Антология - Стивен Джонс

Освободив стол, Анна принесла кофе, бренди и коробку отличных гаванских сигар, поставила все перед нами и удалилась, подчиняясь, видимо, заведенному порядку, которого придерживался Ходсон, несмотря на свои громогласные отказы от общественных обычаев. Мы все равно что поужинали в какой-нибудь лондонской гостиной, волшебным образом превратившейся в этот неказистый дом и, если уж на то пошло, ставшей благодаря преображению куда более приятной. Я ощущал покой и расслабленность. Дымок сигар плыл над нами, бренди согревал изнутри. Меня тянуло продолжить беседу с этим любопытнейшим человеком, но у него снова внезапно изменилось настроение.

Разглядывая меня поверх ободка своего стакана, он заявил:

— Что ж, теперь, когда вы убедились, что я не имею ничего общего со всеми этими слухами, вам, вероятно, не терпится убраться отсюда и продолжить свои расследования, руководствуясь другими версиями.

Его тон не оставлял сомнений в том, кто именно из нас жаждет моего отъезда. Радостный энтузиазм иссяк, и его вновь охватило беспокойство — Ходсон был человеком настроения, задор сменился депрессией, он, должно быть, чувствовал, что снова пал жертвой своей старой прискорбной привычки — разболтал слишком много и слишком быстро, и сразу же пожалел об этом.

Он взглянул на часы.

— Вам, конечно, придется остаться на ночь, — буркнул он. — Сможете найти дорогу обратно?

— Боюсь, что нет. Не хотелось бы обременять вас, но…

— Да. Ну ладно, может, это и к лучшему. По крайней мере, мое местонахождение останется тайной. Без обид, но вы уже помешали моей работе. Индеец помогает мне кое в чем, а теперь он должен тратить время, провожая вас обратно через горы. Что ж, мне урок на будущее, больше подобной ошибки я не допущу. Как мне раньше не пришло в голову втолковать ему, что из Ушуаи он должен возвращаться один. — Он улыбнулся. — Не представляю себе человека, который стал бы возражать индейцу, коли дело дойдет до спора.

Все это он произнес без тени личной неприязни, словно обсуждая кого-то отсутствующего, и говорил он спокойно, хотя слова и были грубоваты.

— Индеец, возможно, один из самых сильных людей на земле, — продолжил он. — Я видел, как он творит такое, что и не поверишь… настоящие силовые трюки, и к тому же ему и в голову не приходит, что он делает нечто выдающееся. Трижды он спасал мне жизнь, подвергая себя огромной опасности, но ни секунды не колеблясь. Заметили вы шрам у него на боку?

— Да.

— Он заработал его, выручая меня.

— Каким образом?

Ходсон чуть нахмурился, видно вспоминая неприятный случай:

— Это случилось на Амазонке. На меня набросилась дикая кошка — ягуар. Индеец пришел на помощь в последний момент, еще миг — и было бы поздно. Я не боюсь смерти, но мысль о том, что я умру, не завершив работу, невыносима.

— Я думал об этом шраме. Ягуар, вы сказали? Рана была нанесена клыками или когтями?

— Ну, точно не скажу — я тогда был немного взволнован, что нетрудно представить. Хищник ударил передней лапой, полагаю. Но случилось это давненько. Хотя, как ни странно, индеец совершенно не изменился. Он будто бы человек без возраста. Неуязвимый и бесценный для меня — в делах, требующих силы и выносливости. Он может ехать много дней подряд без сна и пищи в самых выматывающих условиях.

— Это я узнал на собственном опыте.

— И несомненно, узнаете снова завтра. — Хадсон улыбнулся и налил еще бренди.

Мы проговорили остаток вечера, но мне не удалось вернуть его к теме работы, и было еще довольно рано, когда он предложил разойтись по спальням, снова упомянув, что мне завтра рано вставать и отправляться в поход. Я не мог не согласиться с ним, и Ходсон, хлопком призвав Анну, велел ей показать мне мою комнату. Он все еще сидел за столом, когда я следом за девушкой, миновав занавеску из бусин, прошел в маленькую каморку, где мне предстояло провести ночь. Это была крохотная комната с приткнувшейся к стене койкой и полным отсутствием иной мебели. Электричества тут не оказалось, и Анна зажгла свечу, чтобы постелить мне. Замешательство вновь овладело мной — видеть ее при свете свечи, обнаженной, склонившейся над постелью и не испытывать при этом волнения оказалось не так просто, как за обедом. Мягкие отблески плясали на ее медной коже, не давая отвести взгляд от колеблющихся теней, то скрывающих, то выставляющих напоказ части совершенного тела. Она шевельнулась. Тени поплыли, плоть словно запульсировала. Нагнулась — и налитые груди повисли, точно спелые плоды, ждущие сборщика урожая, соблазняя и вводя в искушение. Мне пришлось твердить себе, что было бы гнусно воспользоваться ее невинностью, и я не без труда переключил мысли на Сьюзен, ждущую меня в Лондоне. Я считаю, что мужчина от природы полигамен, и стану категорично утверждать, что это плохо, но потребовались немалые усилия воли, чтобы не думать об очевидном.

Девушка с улыбкой выпрямилась. Постель была готова.

— Вам понадобится что-нибудь еще? — спросила она.

— Спасибо, ничего.

Она кивнула и ушла, а комната с ее исчезновением стала холодна и сурова.

Я скорчился на жесткой койке.

Уснуть не получалось.

Было еще слишком рано, и, хотя все тело мое ныло и протестовало после сурового путешествия, разум оставался деятелен и взбудоражен. Мысль о том, что с рассветом придется снова пускаться в путь, была неприятной, и ее усугубляло то, что все мои усилия почти ни к чему не привели. Возможно, Ходсон попросит индейца ехать помедленнее, хотя не стоило бы на это рассчитывать, после того как ученый заявил, что ему будет очень не хватать слуги, вынужденного терять время на мои проводы.

Обидно, обидно, и то, что поездка оказалась напрасной, обидно вдвойне.

Наконец я начал погружаться в сон, тело одержало верх над мозгом, увлекая меня в полубессознательное состояние. Перед моим мысленным взором возникло лицо Сьюзен, а потом, когда грезы стали сильнее дум и подсознание сбросило оковы воли, видение изменилось, явив мне прелестную Анну, которую я уже не мог и не желал отвергать. И я сдался этому разнузданному ночному внутреннему «я», поддался превращению мыслей в сон.

Я спал.

И проснулся в ужасе…

Меня разбудил некий звук.

Я не выкарабкивался из грез постепенно, я пробудился сразу, в одно мгновение обретя способность мыслить здраво, зная, что это был не сон, и в ту же секунду поняв, что это был за звук. Слова Грегорио ярко вспыхнули в памяти — звук, которого не слышал никто из людей, — и я знал, что звук был тот самый.

Это был крик, низкий, нарастающий вначале, вибрирующий в конце, крик, который могут издать лишь голосовые связки, хотя я и не слышал, чтобы хоть какие-то голосовые связки могли осилить такое. Крик неописуемый и незабываемый, вой мучащегося существа.

Я лежал, дрожа, глядя в темный потолок. Свеча догорела, и страх мой был непрогляднее тьмы в комнате. Кажется невероятным, чтобы звук, любой звук, заставил человека чувствовать себя беспомощным, и все же я окаменел. Я всегда считал себя не трусливее любого, но это ощущение выходило за пределы человеческой смелости — и вообще за пределы человеческих понятий. Мне отчаянно хотелось остаться на месте, застыть во тьме неподвижным безмолвным клубком, но я знал, что никогда не прощу себе такого малодушия, и я, превозмогая мучения, заставил себя двигаться дюйм за дюймом — все кости, казалось, немилосердно скреблись друг о друга.

Портсигар и зажигалка лежали на полу возле койки, и я, пошарив вокруг, зажег свечу. Тени снова запрыгали по стенам, вынуждая меня, съежившись, дожидаться, когда реальность обретет форму. Прошло немало секунд, прежде чем мне удалось встать и натянуть одежду на ледяное и мокрое от пота тело. Потом, держа перед собой свечу, точно оберег против зла, я двинулся к двери и шагнул сквозь занавеску из бусин.

В доме было тихо. Слишком тихо.

Когда раздается такой звук, едва ли кто-либо может продолжать спать, и все же суеты пробуждения слышно не было. Как будто обитатели дома бодрствовали и были готовы к шуму. Кричали очень близко, и звук колебался, словно эхо металось где-то в тесноте, и я подумал о пещере позади дома; более того, я отчего-то был твердо уверен, что звук исходил именно оттуда; осторожно пройдя по коридору к передней комнате, я из нее двинулся по второму проходу, ведущему ко входу в пещеру. Вопль больше не повторялся, но тишина, повисшая после него, ужасала по-своему. Жуть сковывала меня, мурашки щипали тело, я так дрожал, что сам себе казался змеей, готовящейся сбросить кожу. Страх — эмоция, но этот страх был первобытным, связанным скорее с инстинктами, чем с сознательным представлением об опасности. Мне хотелось найти источник звука, но ужас мой был так глубок, что я даже не мог подобрать ему определение; какое-то отвращение атавистическим осколком прошлого таилось во мне до поры, какая-то чудовищная наследственная память вдруг пробудилась.