Голубой Марс - Ким Робинсон

– Разве это не чудесно, не блестяще?

– Ка, Майя, не знаю, мне самому больше нравится реставрационная версия, где Корделия выживает и выходит замуж за Эдгара, знаешь ее?

– Ба! Глупое дитя! Мы же сегодня показали правду, вот что важно! Это ты завтра можешь вернуться к своей лжи! – резко рассмеявшись над ним, она оттолкнула парня к его друзьям. – Дурная молодежь!

Тот объяснил своим:

– Просто это Майя.

– Тойтовна? Это которая из оперы?

– Да, только настоящая.

– Да, настоящая, – усмехнулась Майя, махнув на них рукой. – Вы даже не знаете, что это значит – настоящее. – И она чувствовала это знание в себе.

Друзья приезжали и к ней, на неделю-две, а потом, когда каждое лето становилось все теплее предыдущего, они взяли в привычку проводить один из декабрей в пляжном поселении к востоку от города, где жили в лачуге за дюнами, плавали и катались на лодках, занимались серфингом, валялись на песке под зонтом, читали и просыпали перигелий. А потом возвращались в Одессу, к знакомым удобствам квартиры и города, в сияющий свет южной осени, самого длинного времени марсианского года. И приближались к афелию, перед которым дни становились все более унылыми, и он наступал, в Ls=70°, а между ним и зимним солнцестоянием на Ls=90° проходил Ледяной фестиваль, и они катались на коньках по белому льду под самым обрывом, глядя оттуда вверх на городскую набережную, всю занесенную снегом, белую под черными облаками, или катались на буерах, уходя в море настолько далеко, что город превращался в небольшой разрыв в белой кривой огромного обода. Или же она сама ела в теплых шумных ресторанах, где ждала, когда начнет играть музыка, и наблюдала, как мокрый снег засыпает улицу. Ходила пешком в затхлый маленький театр и смеялась там над шутками раньше времени. Ела на балконе впервые за весну, надев свитер, чтобы не замерзнуть, разглядывая новые почки на ветках, выделяющиеся своей зеленью, как маленькие слезы viriditas. И так по кругу, глубоко погрязнув в своих привычках и ритмах, счастливая в состоянии дежавю, которое сама для себя создала.

А однажды утром, включив экран и почитав новости, узнала, что в долине Хуо Синь – будто название могло служить оправданием вторжению – было обнаружено крупное китайское поселение. Изумленная мировая полиция приказала им покинуть планету, но те спокойно игнорировали приказ. При этом правительство Китая предупредило Марс, что любое посягательство на поселение будет расценено как нападение на китайских граждан и повлечет соответствующую реакцию.

– Что? – вскричала Майя. – Нет!

Она позвонила каждому своему знакомому в Мангале – правда, мало кто из них теперь занимал сколько-нибудь влиятельные посты. Она выспрашивала у них обо всем, что они знали, и требовала ответить, почему поселенцы не были выпровожены к лифту и отправлены домой.

– Это просто неприемлемо, вы должны сейчас же это остановить!

Ведь подобные случаи, только не такие шумные, случались уже некоторое время – она сама видела такого рода сообщения в новостях. Иммигранты прибывали на дешевых транспортных аппаратах, минуя лифт и администрацию Шеффилда. Ракеты и парашюты – точно как в старые времена, и с этим ничего нельзя было поделать, не создав межпланетный инцидент. В кулуарах упорно работали над разрешением ситуации. ООН поддерживала Китай, и это усложняло дело. Но прогресс был, и он двигался медленно, но верно. Ей не стоило беспокоиться.

Однако признать это было тяжело.

– Этого уже достаточно, чтобы примкнуть к Красным, – сказала она Мишелю, уходя на работу. – Достаточно, чтобы перебраться на работу в Мангале, – добавила она.

Но спустя неделю кризис миновал. Компромисс был найден: поселение разрешили сохранить, а китайцы пообещали отправить соответственно меньшее количество иммигрантов в следующем году. Это выглядело крайне неудовлетворительно, но что было, то было. И жизнь продолжилась, уже омраченная этой новой тенью.

А однажды вечером, поздней весной, когда она возвращалась домой после работы, ее внимание привлек ряд розовых кустов вдоль дороги, и она подошла, чтобы поближе их рассмотреть. За ними, вдоль кафе по Хармахис-авеню бродили люди, и большинство из них торопились. На кустах появилось много новых листьев, чей коричневый цвет состоял из смеси зеленых и красных оттенков. Молодые розы были темно-красными, и их бархатистые лепестки сияли в вечернем свете. «Линкольн» – было написано на стволе. Сорт розы. Еще один великий американец, человек, который, каким представляла его Майя, был чем-то средним между Джоном и Фрэнком. Один из драматургов труппы написал о нем великолепную пьесу, мрачную и тревожную, где героя бесчувственно убивают, – настоящая трагедия. Вот и сегодня им не хватало такого Линкольна. Розы ярко сияли красным. Внезапно ей захотелось отвернуться, на мгновение у нее поплыло перед глазами – словно она посмотрела на солнце.

А затем посмотрела сразу на множество вещей.

Формы, цвета… она все это понимала, но чем они были… кем она была… она, не говоря ни слова, пыталась определить…

И тогда все разом хлынуло на нее. Роза, Одесса, все в один миг, как если бы оно никуда и не пропадало. Но она пошатнулась и еле устояла на ногах.

– О нет, – проговорила она. – Боже мой…

Она сглотнула: горло оказалось сухим, совсем сухим. Психологическое событие. Оно продлилось какое-то время. Она фыркнула, подавила слезы. Твердо встала на гравийную дорожку перед зелено-коричневой изгородью, усеянной багрово-красными точками. Этот цветовой эффект ей стоило запомнить для следующей яковианской постановки, над которой они работали.

Она всегда знала, что это случится. Всегда. Привычка – такая ложь, она это знала. Внутри нее тикала бомба. Раньше она должна была протикать три миллиарда раз или около того. Сейчас их бомбы протикали уже десять миллиардов раз и продолжали тикать дальше. Она слышала, что можно было купить часы, которые шли заданное количество часов – предположительно равное остатку жизни человека, если он собирался прожить, например, пятьсот лет или любое количество, которое он задаст. Выбери миллион и расслабься. Выбери один год и внимательнее сосредоточься на настоящем.

Или, как все, кого знала Майя, следуй своим привычкам и никогда об этом не задумывайся. Она бы с удовольствием так и сделала. Она делала так раньше и была готова повторить. Но сейчас, в этот момент что-то произошло, и она снова оказалась на перепутье, в каком-то пустом времени между наборами привычек, в ожидании следующего опустошения. Нет, нет! Почему? Она не хотела такого времени – слишком тяжелого для нее – и едва ощущала его ход. Она чувствовала, будто все случается в последний раз. И ненавидела это чувство всей душой. В этот раз она совсем не меняла своих привычек. Все было как раньше, ничего не изменилось. Может быть, прошло слишком много времени с последнего раза, и привычки не выстояли. Может быть, это начнет происходить теперь, когда само захочет, в произвольном порядке и, вероятно, с высокой частотой.

Она вернулась домой («Я знаю, где мой дом!») и попыталась объяснить Мишелю, что случилось. Она рассказывала в рыданиях, но затем сдалась.

– Мы делаем все только один раз! Ты понимаешь?

Его это весьма взволновало, хотя он старался этого не показывать. С пробелами в памяти или нет, она всегда распознавала настроения мсье Дюваля без труда. Он сказал, что ее небольшое жамевю, вероятно, было вызвано крошечным эпилептическим припадком или инсультом, но сказать наверняка он не мог и даже тесты не гарантировали ответа. Жамевю было слабо изучено, но считалось противоположностью дежавю.

– Это что-то вроде временного расстройства характеристик мозговых волн. Они переходят от альфа-волн к дельта-волнам и при этом образуют небольшой провал. Если ты будешь носить монитор, то мы сможем понять, когда это произойдет в следующий раз – если оно произойдет. Это похоже на бодрствующий сон, при котором отключаются когнитивные функции.

– А в нем можно остаться надолго?

– Нет. Я не знаю таких случаев. Это случается редко и всегда имеет временный характер.

– Пока что.

Он постарался показать своим видом, что этот ее страх совершенно безоснователен.

Но Майя знала лучше его и ушла на кухню ужинать. Погремела кастрюлями, открыла холодильник, достала овощей, порезала их и бросила на сковородку. Вжик, вжик, вжик, вжик! Она пыталась перестать плакать, перестать переставать плакать – даже это уже происходило десять тысяч раз. Катастроф нельзя избежать, но еще была привычка чувствовать голод. На кухне она пыталась, не обращая ни на что внимания, приготовить еду – в который уже раз. Что ж, и вот мы здесь.

После этого она стала избегать ряда розовых кустов, боясь, что подобное повторится. Но они, конечно, были отовсюду видны на том участке обрыва, что соседствовал с волнорезом. И они почти всегда были в цвету – в такое время розы выглядели потрясающе. А однажды, в таком же предвечернем свете, струящемся над Геллеспонтом, заставляя все, что находилось на западе, казаться несколько блеклым, непрозрачным в наступающей темноте, она уловила взглядом эти красные розы, хотя и шла по дамбе. И, видя с одной стороны пену на черной воде, а с другой – розы и возвышающуюся Одессу за ними, она остановилась – от чего-то, замеченного при двоении в глазах, от осознания того, что она оказалась – или почти оказалась – на грани эпифании. Она ощутила, как на нее давит некая огромная правда, находящаяся совсем рядом – или внутри нее, может, даже, внутри ее черепа, но не в мыслях, и давящая на ее твердую мозговую оболочку, – объясняющая все, и она, наконец, все понимает, в один миг…