Долгий сон - А-Викинг

Привычной болью отдались виски — снова не заметила, как ушла в «светлый шаг» — когда на пол-дыхания время дли-и-и-инное делается! Много-много успеть-увидеть-услышать-пройти-отбежать можно… Вот как сейчас, поднырнув под длинный топор, что над самой головой песню смертную пропел. Не в нее метили — ощерившись, страшно рубились двое: меч на топор, щит на щит, шлеп на шлем, глаза в глаза и рев в рев… И кругом рубились — насмерть, обреченно: тонул разбитый драккар нападавших, их всего с десяток на «наш» перебралось, и понимали они: или одолеть команду Олафа, или на дно следом за своим драккаром уйти.

Пока валялась в трюме, люди Олафа чужих уполовинили, но доставалось им тоже нелегко: кто-то еще лез на борта, в клочьях налетевшего тумана чья-то мачта справа надвигалась — поди, разберись…

Белкой шмыгнула к борту, оглянулась по сторонам — и аж зубы свело накатившей ненавистью — тот, с топором — Рыжий! Медленно-медленно врубился его топор в подставленный щит. Подсел от удара «наш», хромавший уже на ногу, медленно-медленно повернулся с мечом вскинутым и получил под кольчугу нож потаенный… Тяжело шагнул, глубже нож принимая, уже почти мертвый, повел вниз серебристую сталь меча, но локтем ударил его в лицо Рыжий, отбил меч, из ослабевшей руки звякнувший.

Нет, показалось. Не звякнул меч — даже до палубной доски не коснулся — подставила ладонь. Рукоять тяжелая, большая — ой какая неудобная.. Ну вестимо, под мужичью руку сделана! Откинула сталь к плечу, головой — волосы со лба. Нутром звериным, спиной-боком почуял удар Рыжий, успел махнуть щитом, отбил сталь, поворачиваясь.

Давай-давай, поворачивайся! Я же тебя только легонько стукнула… мне же твои глаза нужны, сволота поганая… Вот! Вижу! И вижу, как полыхнуло в них узнавание… удивление… и наконец — страх! Вспомнил меня, выродок… вспо-о-омнил!

Сначала не поняла, отчего среди Белиц ее любава-Огнивица как есть вся голая прошла. Тут так не принято! Не у своих же сестер! А когда та лицом к лицу с ней встала, и таким же лебяжьим взмахом руки вскинула — и холодком, и теплом милым сердце тронулось: к ней пришла! Ворчала что-то медведица Агарья, но слово Березихи уже сказано. И снова мохнатое вервие, уже на сильных руках Огнивицы. Снова лицом к лицу, как ночью… снова соски в соски, бедра в бедра, снова жар внизу живота и сладкая легкая истома, пронизанная вдруг россыпью углей на бедрах…

Это не угольки — это уже Агарья первую опояску положила, словно накрепко, одним кнутом, двух красивых и голых стягивая… Плотней, еще плотней… — по поясу… Тесней, еще тесней — по спинам стройным. Дружка к дружке… Молча потупили глаза Белицы, когда бесстыжие девки ртами сплелись-смиловались. Будто снова прощальную, грешную любовь даже на правеже любить вздумали!

Пел кнут свою песню, бугрил узкими рубцами гибкие спины, круглые зады, стройные сильные ноги — извивались, сплетались, любились под кнутом девки. Огнивица повыше, приникла к Олейке-светлице, волосами рыжими ее плечи прикрыла, только и знай под кнутом эти волосы прядями взлетают! Олия пониже, но задок поглаже — ишь ты, ровно кобылка его вскидывает, кнут на себя от бедер Огнивицы оттягивает…

Старается, истово порет Агарья — передницы у девок прижаты, друг дружкой прикрыты, лишнего не заденешь — зато пущай задами отвечают! Вот и резала задницы как могла — с аханьем, с оттяжкой, уже не со свистом жала, а с гулом злым и сочным, когда три аршина сыромятной тонкой кожи песню пели, тело обнимая. Поверху, посередке, по задам, по ляжкам — и снова поверху, под почти неслышный стук желтых камешков на длинной четье Березихи…

Кто из девок первая бесстыжий танец оборвет? Кто наконец голос отчаянный вскинет, что болью и стыдом проняло до самого-самого? Кто первая на вервии обвиснет? Многонько там камешков… многонько… Неужто всю четью переберет?

Сплетались девки-бесстыдницы, девки-любовницы — завороженно глядели на этот танец Белицы, кусала губы Березиха… упрямая Олька… Сплетались капли пота, алые точечки кровных просечек, сплетались ноги и жадно любили друг друга тугие груди. Снова сплелись ртами, передавая дыхание, прикусывали губы по очередке, впивая кнутовые стоны.

Низким, грудным голосом начинает стонать Огнивица — протяжно, помежду свистов кнута. О-о-ох как трудно любавушке… Язык к языку… Мешает что-то… Корешок Епифанов — выдохнула Олия… Мелькнуло удивление в глаза Огнивицы. Словно передала зубами его Олия, приняла корешок Огнивица, зажала в зубах — и стонет теперь Олия — чуть повыше голосок, понежнее, но не коротеньким детским всхлипом, а нутряным, женским стоном… Выросла девка… Выросла, упрямица! Пять лет назад уже ушла вот так от нее одна светлица-умница…

Огнивицей звали.

Уж тебя, Олейка, не отпущу-упущу…

До крови прикусила свои губы мать-Березиха. И перевернула четьи заново. Снизу вверх. Еще на тридцать три кнута.

Расстарайся, сестра Агарья!

…Вспомнил Рыжий. Не то чтобы испугался — да и не думала Олия, что такого убивца сразу страхом возьмет. Но растерялся! На пол-шажочка, пол-дыхалочки, пол-мига ресничного — растерялся… И этого хватило — своей силой не взять, возьмем твоей же! Быстро, несильно махнула мечом — отобьет ведь! Отбил, вперед подался с топором — а вот тепе-е-ерь — ступила чуть назад, мягким листком на спину легла, меч сбоку груди рукояткой в доски упирая, ногами под коленки — и наконец настоящий, животный страх в глазах Рыжего: страх, когда уже меч из спины наружу вылез!

Змеей скользнула в сторону, едва-едва меч из туши выдернула. Спиной к борту, напружинилась — он упал не сразу, на коленках стоя, с безмерным удивлением на нее глядел. И страхом. Комкал какие-то слова губами, не понять, все к топору своему тянулся. Ловила каждый миг, каждый толчок его крови, плескавшей на кожаную броню — дотянулся-таки… встал на шатких ногах… Вскинул топор — меч приподняла, но почему-то не ударила. Заорал что-то Рыжий в предсмертном вое, вскидывая к небу голову — и рухнул у борта…

Едва глазами убитого проводила, сзади — тень. Снова спина к доскам, снова меч вперед, снова зубы в хруст — ну, сунься!!!!

Не совались. Стояли полукругом. Медленно пробивалось сквозь в вату в ушах тяжелое дыхание еще не остывших от бойни здоровенных мужиков. Молча стояли. Молча смотрели. Молча повел рукой конунг, останавливая своих. А те и не двигались — неохота было даже смотреть в глаза этой бешеной кошке.

У нее не было глаз.

Темной чужой пеленой закрывало ее зрачки, хриплый негромкий рык из горла, с дыханием, с движением в кровь разодранной левой груди. Видели они такое. Только не каждый мог похвастаться, что выжил в схватке с тем, у кого были такие глаза.