Долгий сон - А-Викинг

Ревела, брыкалась Олия, но толстая тетка сурово отвела руку матери, что хотела пристукнуть орущее дитя, успокоила чем-то сладким, пряничным, и скрылись за елями приземистые, широкие срубы…

Олия бы жутко удивилась, что «тьма тьмов пятышек» уложилось всего в десять лет — но на эти дивные цифры у нее времени уже не осталось: удивляться было чему и без того. Их встречали не доходя до села — большой и важный белобородый (туманно всплыло — вож Ермил), с ним еще несколько — и кланялись, и привечали ласково. Что ж удивительного? Сам Епифан! А то удивительное диво, что ЕЙ так же! Угу.. куда там — важная шишка… Самая что ни на есть белица! Таких белиц у Березихи три избы… и еще три рядышком…

Епифан легонько ткнул в спину — видел, что ноги поперед нее бегут:

— Не ползи улиткой — проведай своих-то!

Исколотыми губами сама себе (или земле?) все еще шептала: виновна… Уже не печатала тело тяжелая сыромятина, вбивая бедра в сосновый сор, уже не полыхали болью плечи, багровые от несчета ударов, отпустила судорога намертво сведенные ноги. Все. Кончилось. Но губы слегка шевельнулись: виновна…

Подсунула руки к груди, приподнялась. Почти не глядя на нее, устало сказал Епифан:

— Иди к ручью, ополоснись. Упрямка ты эдакая…

Встала, точней села. Еще раз отдышалась, волосы с лица отвела — тоже мокрые, от пота на плечах, тоже в иголках да соре сосновом. Да ничо я не упрямка… просто так надо было.

— Сам знаю, что надо. — буркнул в ответ Епифан. Она же вроде про себя говорила?

Или он тоже — про себя?

Совсем встала, подцепила с земли рубашку, чуть пошатнувшись, сделала шаг. Собрала силы и ровненько, словно и не было ничего, пропала меж густого орешника.

Епифан только головой вслед покачал:

— Все равно упрямка!

У ручья в ясный плеск воды вошла осторожно, присела, охнула. Уж слишком резануло студеной водой по горящему заду — провела ладонями, глянула удивленно: а крови-то и нет! А казалось, всю задницу кожаный опоясок размолотил, всю кожу порезал мелкими лоскуточками.

Да чего тебе там казалось — впервой, что ли? Оно и не впервой, но вот как сегодня, такого-то не было? А что, тебя сегодня сильней? Или кнут Агарьин забыла? Или под «солянушками» не выла? Сама ты дура… Дело не в силе! И не в долгости, хотя уж и не помню, чтоб так долго на правежке вертелась да ногами прядала…

Уххх… По плечам вода скользнула, остудила битое тело, казалось, солеными разводами по ясной воде пот пошел. Так тебе и надо, дуреха! Вот оно, верное слово — «надо»! Вот потому и впервой, потому что раньше не понимала, не видела, не знала, что «надо» — оно самое верное!

Провела по телу руками, счищая накрепко прилипшую смоляную шелуху — ух ты, как крутилась под сыромятиной, все груди да живот сплошь в смоле да красных точках! Это от иголок — нашла где лечь, дурка. Ага, надо было с собой скамью ташшить, чтоб удобно нашей Оленьке, чтобы животик на гладеньком, да после правежа чтобы маслицем смазали, да чтобы… Покраснела, язык сама себе в воде показала, еще раз сильно окунулась, руки вверх вскинула, грудями сочно сыграла, выгнулаааась! Оохохо.. и больно, и сладко…

Вину сыромятиной сбило, водичкой смыло!

…Глаза по сторонам шарили, а ноги помнили — вот сюда, потом в проулочку…

Влетела во двор, перемахнув перелаз белкой-белицей: оооохх… Как в стенку споткнулась: это же отец! А чего это он… кланяется??? Заторможенно поклонилась в ответ, глаза туманом заплыли, и наконец ткнулась носом в расстегнутую на груди рубаху.

Наревелась с мамкой, потом словно заново знакомилась с двумя старшими сестрами, которыу отчего-то говорили с ней робким шепотом, присмотрелась к двум мелким ребятенкам — уже после нее народились, брат да сестренка. Чуть не до утра блестели глаза слушателей, ахая да охая после ее рассказов про житье Белиц да Стражиц…

И все равно что-то не то было. На второй день поняла — кроме матери, ее за родную не то чтобы не принимают… а скорее боятся. Уж больно важная шишка! Всего второй раз, вон деды баяли, с их села девчонку в белицы увезли, и вот первая, кто на нее и вправду сподобился. Даже отец, от которого в первой памяти только широченная, молодая борода почему-то оставалась, и тот с ней говорил, иной раз глаз не подымая. И неловко, и стыдно… а и прияяяятно! Нос к небу, разговор через губу, дрых до обеда, постелю кто другой приберет, а чего это у нас пироги с утра холодные? А? А?!!

Второй день, третий… пора уж собираться, передали от Епифана. Вот и он сам — засуетились кругом, в дорогу собирая, а он молчком сидит в уголке, из-под бровей поглядывает и вроде как холодком на Олию дохнуло. Плечами передернула, холодок прогнала, да и забыла сразу.

А он не забыл — вроде, как вспоминала потом, что ни с кем не переговаривал, однако же едва на день от села отошли, как под ночлег загодя, раньше обычного, посох к сосне поставил. С чего бы?

— И как оно тебе?

— Ты про что, батюшка Епифан?

— Ну как, спрашиваю, по нраву, когда малые да большие норовят спину согнуть и с пришепетком говорить, уважным?

И снова тот холодок пробрал, снова передернулась. Поняла, о чем он. Молча нос опустила, ногой иголки на земле ковыряя.

— Вот уж не думал, не гадал, что тебе эта сласть так по душе придется! Кабы не Путь зовущий, еще бы на день остались — и велел бы я твоему отцу-батюшке до трех соленых потов драть, чтоб с лавки встать не смогла!

Засопела, слезы навернулись — Я не хотела! Оно само. С непривычки. А они сами… А я…

— Ну-ну.. они сами…Понятное дело, что они, кто ж тут еще виноват-то будет. Мы же знатные, ученые, по белому читаем, по чистому пишем, одинакое видим, туманное развеиваем! Что нам людишки разные, родня неученая! Конечно, это все они сами!

Почти совсем разревелась, потом завязку у ворота рубашки дернула, едва не порвала, словно душило ее что-то. Раздернула, подолом рубахи взмахнула и — моргнуть Епифан не успел — нагая на колючей стерне вытянулась:

— Ну так сам поучи! Заместо отца-батюшки.

Замерла. послушно, покорно и настороженно: ну, чего он там?

— Ты чего, Березонька? Я же просто пожурить хотел…

Какая Березонька? — стукнуло в голове, потом густо проворчал что-то Епифан:

— Аж глаза позастило… Ты как она тогда… и волосы те же… и тело…

Первый раз видела (нет, не видела, нос в руки уткнув!), чтобы растерялся Епифан. Или все-таки видела?

Откашлялся, растерю прогоняя, пробормотал что-то — не расслышала толком — про силу привадную да перекидную, потом громче:

— Кто же тебя прикиду учил-то, девица?

Даже голову подняла: какому прикиду???