Властелин колец - Джон Толкин

– А кто он, этот Саруман? — вмешался Пиппин. — Ты о нем что–нибудь знаешь?

– Саруман — волшебник. К этому трудно что–либо добавить. Откуда волшебники взялись и кто они такие — мне неизвестно. Они появились вскоре после прибытия Больших Кораблей из–за Моря, но Корабли их привезли или они пришли своим путем — как знать? Кажется, Саруман был среди них не последним. Спустя некоторое время — а по вашим понятиям, это случилось очень, очень давно — он бросил странствовать, перестал вмешиваться в дела людей и эльфов и поселился в Ангреносте, или Исенгарде, как называют этот замок роханцы. Поначалу Саруман держался тише воды, ниже травы. Но постепенно о нем заговорили. Говорят, он был избран главой Белого Совета, но доброго сделал мало. Может быть, сердце его уже тогда начинало склоняться ко злу? Впрочем, тогда он еще не причинял беспокойства своим соседям. Мне приходилось с ним беседовать. Одно время он частенько захаживал в мой лес. В те дни он был вежлив, всегда испрашивал у меня разрешения (по крайней мере, если мы с ним сталкивались) и всегда с охотой слушал мои речи. Я поведал ему много такого, до чего сам он никогда не докопался бы. Но откровенностью за откровенность он не платил, нет. Не припомню, чтобы он мне о чем–нибудь рассказывал. Шли годы, и он замыкался в себе все больше и больше. У меня и сейчас перед глазами стоит его лицо, хотя я уже много лет его не видел. Не лицо, а окно в каменной стене, изнутри наглухо закрытое ставнями… Но мне кажется, я догадываюсь, что он затеял. Он ищет Власти. На уме у него только и есть что железки, колеса и тому подобное, а все, что растет и дышит, ему безразлично, если, конечно, не может сослужить ему какую–нибудь временную службу. Но теперь ясно, что он к тому же еще и низкий предатель! Он связался с орками — с поганым орочьим племенем! Бррм, гу–ум! Мало того, он сотворил с ними что–то нехорошее, что–то страшное. Исенгардцы похожи скорее на людей, чем на орков. Злые твари, которые явились в Средьземелье во время Великой Тьмы, не переносят солнца, а питомцы Сарумана солнца не боятся — только скрежещут зубами. Хотел бы я знать, что он с ними сделал? Может, это искалеченные им люди? А может, он каким–то образом скрестил орков с людьми? Великое это зло, коли так!

В горле Древоборода глухо зарокотало, словно он проклинал Сарумана каким–то древним, неведомым проклятием, добытым из земных глубин.

– А я–то все дивлюсь — с чего это орки так осмелели и шныряют по моему лесу, когда им вздумается? — продолжал он, немного успокоившись. — Не сразу я догадался, что это проделки Сарумана! Он долго изучал потайные тропы в моем лесу, долго выведывал мои тайны — и вот творит теперь здесь бесчинства со своими головорезами. На опушках торчит множество пней — а ведь недавно это были совсем еще здоровые деревья! А то еще повалят ствол — и оставляют гнить. Обычные орочьи шутки! Но бóльшую часть деревьев распиливают на дрова, а дрова идут в печи Орфанка. Над Исенгардом теперь день и ночь поднимается столб дыма. Будь же он проклят, этот Саруман! Корень и крона! Я дружил со многими из тех деревьев[354], что погибли безвременной смертью от руки его слуг. Пестовал их с желудя, с орешка. Каждое из них шумело на свой, особый лад. Теперь их голосов уже не слышно… На месте поющих рощ остались только пни да колючки. Я молчал, терпел — и упустил время. Теперь все! Хватит!

Древобород внезапно поднялся и тяжело ударил кулаком по столу. Светящиеся чаши подпрыгнули, сдвинулись с места и полыхнули ярким огнем. Глаза энта метали зеленые искры, борода встопорщилась, как огромная метла.

– Я положу этому конец! — прогремел он. — А вы пойдете со мной. Не исключено, что вы мне поможете. Мне, а заодно и своим друзьям — ведь если не обезвредить Сарумана, Рохан и Гондор окажутся меж двух огней. У нас с вами общая дорога — на Исенгард!

– А что, пошли, — сказал Мерри. — Глядишь, и мы пригодимся.

– Ну конечно! — подхватил Пиппин. — Я бы рад был посмотреть, как низложат Белую Руку. Даже если от меня не будет пользы, все равно мне страсть как хотелось бы на это взглянуть! Углука я Саруману ни за что не забуду, уж будьте покойны! И прогулочки нашей по Рохану — тоже!

– Хорошо! Отлично! — одобрил Древобород, постепенно успокаиваясь. — Но я поспешил, а спешить нельзя. Не след мне было так горячиться. Надобно остыть и раскинуть мозгами. Крикнуть «хватит» всегда легче, чем приступить к делу!

Старый энт медленно двинулся к выходу и замер под струями водопада. Не прошло и нескольких минут, как он рассмеялся и, отряхиваясь, возвратился. Падая на землю, брызги вспыхивали красным и зеленым пламенем. Затем великан снова улегся на ложе из трав и надолго замолк.

Спустя некоторое время хоббиты услышали бормотание. Казалось, Древобород считает по пальцам:

– Фангорн, Финглас, Фладриф, так, так… Ох! Вся беда в том, что нас — раз–два и обчелся. — Тяжело вздохнув, он повернулся к хоббитам. — Нас, энтов–старожилов, бродивших по лесам еще до наступления Великой Тьмы, осталось всего трое: я — Фангорн, потом Финглас, да еще Фладриф, как нас величали эльфы. На вашем языке Фингласа и Фладрифа, наверное, звали бы Кудролист и Живокор. Но Кудролист и Живокор для нашего дела не годятся. Кудролист в последнее время спит без просыпу и с виду стал совсем как дерево. Он привык целыми днями дремать на краю леса в одиночестве, по колено в траве, и за целое лето, бывает, так и не стронется с места. Зарос листьями, опустился… Раньше он хоть на зиму просыпался, но теперь его и зимой не расшевелишь на дальнее путешествие… Живокор? Когда–то он жил на горных склонах к западу от Исенгарда. Тамошним деревьям пришлось хуже всего. Сам Живокор был тяжело ранен, а большинство его подопечных — убито и предано огню. Погибли и деревья, и пастухи… Тогда Живокор ушел к вершинам, туда, где растут милые его сердцу березы, и спуститься его не заставит уже ничто. Попытаюсь уговорить молодежь, если только удастся объяснить им, как все это важно. Нашего брата не так–то легко растолкать: мы спешить не любим. Как жаль, как жаль, что нас так непростительно мало!

– Но почему же вас мало, если вы так давно живете в этом лесу? — удивился Пиппин. — Неужели столько умерло?

– Ох! Да нет же, — прогудел Древобород. — От хвори, сам по себе, у нас за все века никто еще не умер. Погибали — это да, было: за столько веков чего не случится! Многие погрузились в спячку… Впрочем, энтов никогда не было слишком много. Но главное — нас не прибывает. Нету молодых побегов, нету детишек, как сказали бы вы. Вот уже много, много веков, как у нас никто не рождается. Видите ли, мы потеряли своих жен.

– Вот беда–то! — огорчился Пиппин. — Отчего же они все поумирали?

– Они не умерли, — поправил Древобород. — Разве я сказал, что они умерли? Я сказал, что мы их потеряли, только и всего. Потеряли и с тех пор никак не найдем. — Он вздохнул. — Я думал, об этом знают все. Когда–то от Чернолесья до Гондора на всех языках слагали песни про энтов, которые обошли все Средьземелье в поисках своих жен. Не может быть, чтобы этих песен больше никто не пел!

– Боюсь, эти песни поют только по эту сторону Туманных Гор, потому что до Заселья не дошла ни одна, — развел руками Мерри. — Может, ты сам об этом расскажешь или споешь?

– Что ж, с превеликой охотой, — согласился Древобород, явно довольный просьбой. — Настоящего рассказа, конечно, не получится, но вкратце попробую, а потом — спать. Завтра мы держим совет, будет много работы, и, может статься, уже к вечеру энты выступят в поход.

– Это довольно странная и печальная история,– начал он, помолчав.– Когда мир был юным, а леса — дикими и бескрайними, энты, энтийские жены и энтийские девы жили вместе. О прекрасная Фимбретиль[355], о легконогая Ветвейя![356] О годы, когда мы были молодыми!.. Но сердца наши росли по–разному. Энты привечали все, что видели. Иное дело — жены энтов. Энтам нравились деревья–великаны, дремучие леса, высокие горы. Они пили из горных рек, а ели только то, что деревья роняли им прямо под ноги. Эльфы выучили энтов разговаривать, и мы подолгу беседовали с нашими деревьями. А женам нашим больше пришлись по вкусу солнечные поляны и деревца, растущие по опушкам. Они сразу примечали в кустах спелую ягоду ежевики, а в ветвях — дикое яблоко. Весной они бродили среди цветущих вишен, летом — по зеленым травам на заливных лугах, а осенью — меж роняющих зерна колосьев. Но подруги наши даже не пытались разговаривать со своими любимцами. Они хотели только одного — чтобы те слушались и повиновались. Энтийские жены приказывали своим подопечным расти так, а не иначе, цвести так, а не иначе. И листья должны были зеленеть по указке энтийских жен, и плоды вызревать, когда угодно было госпожам, а не в иное время… Им были по душе порядок, изобилие и покой; под этим они разумели, что все должно держаться своих мест, а уж места они сами подберут. Мало–помалу энтийские жены насадили сады и переселились туда. Мы же, энты, по–прежнему бродили по лесам, а в сады если и забредали, то изредка. Когда на северные страны пала Великая Тьма[357], энтийские жены переправились через Великую Реку, заложили там, на другом берегу, новые сады, возделали новые поля — и мы стали видеть наших подруг еще реже. Когда же Тьма потерпела поражение, сады энтийских жен расцвели пышным цветом, а колосья на нивах пригнулись к земле под тяжестью зерен… И вот люди мало–помалу переняли их искусство, и наши жены стали пользоваться у них великим почетом и уважением. А мы остались для людей легендой, тайной лесных чащоб… Но мы до сих пор живем на прежнем месте, а сады наших жен разорены и преданы запустению. Эти земли теперь зовутся у людей Бурыми Увалами. Помню, во времена, когда Саурон воевал с людьми Запада, меня охватило желание еще раз взглянуть на Фимбретиль. Когда мы виделись с ней в последний раз, она показалась мне по–прежнему прекрасной, хотя мало осталось в ней от юной девы, с которой бродил я по лесам в прежние времена. Тяжкие труды согнули стройные спины энтийских жен, солнце обожгло их щеки, волосы выгорели и стали цвета спелой пшеницы, а щеки сделались красными, как яблоки. Но глаза остались прежними, энтийскими… И вот мы переправились через Андуин, пришли в землю наших жен — и не увидели ничего, кроме пустырей и пожарищ, ибо ту землю опалила война. Жен своих мы там не нашли. Долго звали мы их, долго искали, расспрашивая всех и каждого: где они? В какую сторону направились? Одни пожимали плечами, говоря, что никогда не встречали их, другие уверяли, будто видели, как они снялись с места и двинулись к востоку, третьи указывали на запад, четвертые — на юг. Поиски наши были тщетны. Как мы горевали! Но Дикий Лес позвал нас обратно — и мы вернулись. Много лет не могли мы смириться с утратой, выходили в мир, искали, бродили по дальним странам, побывали и там, и здесь, и все звали наших жен, звали по именам — а какие прекрасные у них были имена! Но время шло, и мы все реже покидали Лес, а если и покидали — то уже не уходили далеко от него. У нас не осталось ничего, кроме воспоминаний, а бороды наши выросли и поседели… Эльфы сложили о наших Великих Поисках не одну песню. Некоторые из этих песен певали когда–то и люди. Но мы, энты, не слагаем песен о своих женах, мы просто поем их имена, и нам этого достаточно. Мы верим, что еще повстречаем их, и тогда, быть может, нам удастся разыскать страну, где мы сможем жить вместе, не тоскуя по другим краям, страну, где будет хорошо и нам, и им. Есть древнее пророчество, где говорится, что энты встретят своих жен только тогда, когда и мы, и они утратим все, что имели… Что ж! Может статься, это время не за горами. Вчера Саурон сжег сады наших жен, завтра, быть может, дохнет смертью на наши леса… У эльфов есть песня об этом. По крайней мере, я понимаю ее именно так. Когда–то эту песню пели по всей Великой Реке. Но сложили ее не мы — на нашем языке она получилась бы куда длиннее! И все же мы знаем ее и частенько мурлычем себе под нос. Вот как звучит она на вашем наречии: