Ворон - Дмитрий Щербинин

Альфонсо взял было и ложку, которую Тьеро недавно выточил из ветви, но вот рука его задрожала; суп расплескался — и жалко было смотреть на него, поседевшего, скрючившегося; на глазах смертно бледнеющего, дрожащего…

— Откуда пришли эти тучи? Где мы? — выдохнул он с мукой.

— С запада они пришли; ну а мы милях в десяти от юго-восточных отрогов Менельтармы — здесь же скалы из земли выступают, вот мы в одной из них и укрылись.

— С запада. С запада. — повторил Альфонсо. — Значит не он…

И тут он случайно взглянул на правую свою руку — на указательном пальце, чернело непроницаемое око ворона — Альфонсо часто задышал; на лбу его выступила испарина; затем — спрятал руку в карман.

— Ты ешь, ешь. — говорил Тьеро. — Тебе поправляться надо. А я тебе расскажу пока, что-нибудь.

— Сколько мы здесь?

— Я, как подальше от корабля отплыли, на борт тебя затащил; и страшно было на тебя смотреть — синий, холодный, и не дышишь. Ну, а потом солнце тебя отогрело… Часы три мы плыли по реке, и к счастью никто нас больше не останавливал. Потом, Арменелос остался позади — начались редкие предместья; среди них свернул я в приток, и тут то пришлось изрядно погрести — течение, то быстрое. А отплыть надо было подальше — они, ведь, со псами все окрестности исходят… Доплыл до первых отрогов Менельтармы — там ночью, среди камней отдохнул, а потом, как увидел, сколько кораблей по реке плывет, да какой шум тревожный над городом стоит — понял — надо уходить дальше. Я тебя раскачал; повел среди скал…

— Ничего про это не помню.

— Да — у тебя глаза закрыты были. Ногами едва переставлял. Ух — и намучился же я тогда… Ну, вот нашел эту пещерку, здесь уложил тебя; сварил тут из трав кое-что…. Выходит, что сейчас второй день, как ты искупался…

— Как много времени! Но, скажи — ты ли ничего за это время не видел? Ну — черный ворон здесь не пролетал?

— Нет — не видел я никаких ворон… Впрочем, что мы все о мрачном — о воронах, о болезнях — посмотри, как прекрасна жизнь, какой прохладой веет этот дождь! Послушай — какое красивое у него пение. Не хочешь? Так меня послушай — расскажу-ка я тебе одну историю, а ты ешь суп…

— Светлую, веселую. — горько усмехнулся бледными губами Альфонсо. — Хочешь, чтобы я засмеялся?..

— Нет — не веселую — печальную. Слушай же:

«Когда-то, во глубине темных еловых лесов, на берегу широкого, бьющего хрустальными родниками озера, стоял терем. Жил в нем человек, вместе со своею семью. Жена его — две дочери, и сын — Лаэль. Дочери, вышли замуж, и ушли в деревню, до которой неделя пути по лесным тропкам была.

И вот, как-то приходит и человек тот, и жена, к сыну своему, и говорят:

— Столько мы в лесу-батюшке жили, вот теперь он и зовет нас к себе: уйдем мы в чащу, встанем под дубом великаном, и выпьет он кровь нашу. Ты уже взрослый, веди хозяйство, а лес тебя всегда накормит, и мудрости научит. Ну, а когда придет час — и тебя призовет…. Прощай же, Лаэль.

— Подождите! — взмолился тут Лаэль. — Почему вы уходите? Что это за зов, почему не можете до старости дожить?

— Мы чувствуем, что закончился сужденный нам срок. Ты помни, что тело — и все что ты им чувствуешь, и видишь — все землей дано — все частицы земли; и, лишь ненадолго движеньем наделено. И кровь твоя — то тоже частицы земли — и все в землю возвратиться — так уж испокон веков было, так и теперь суждено. Никогда не думай, что частицы твоей крови, и в них бьющие чувства, чем-то святее обычных ручьев, или листьев — все частицы одного целого — все в бесконечном круговороте, и только дух может из него вырваться. Так запомни же, Лаэль — когда смерть позовет тебя — не противься ей. Но и жизнь эту люби, какой бы тяжелой она не была, ибо жизнь наша — эта бесконечно малая вспышка, в окружающем нас мироздании… Прощай…

Сказали они так, и ушли в глубины лестные, чтобы никогда уже не вернуться. Поплакал, потосковал Лаэль, да делать нечего — стал он один жить. Дни шли за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами — так минуло три года. Не чувствовал своего одиночества этот юноша; много времени он проводил в созерцании лесных красот; далеко-далеко уходил по лесным тропам; слушал голоса птиц, и знал как зовут каждую из них; ловил в озере рыбу — да просто радовался жизни.

Но была в году одна пора, когда сердце его сжималось тоскую, и от непонятного волнения, точно полыхала вся его кровь. То случалось в окончании сентября, в начале октября, в пору листопадов; когда глубина лесная, стояла пред ним такая яркая и печальная; и вся пела нездешними голосами. В эти дни, сидел Лиэль на берегу озеру, в котором отражался его терем, да смотрел на небо — то ясное, то покрытое темными облаками; следил, как летят по нему птичьи стаи. Ниспадали к нему их голоса, и казалось, что зовут они его в какую-то далекую страну, где он нашел бы ответ, на какой-то неясный, так волнующий его кровь вопрос; и он вытягивал свое лицо, вослед за этими стаями, и чуть слышно шептал:

— Куда же летите вы?.. Ах — как хотел бы я обрести крылья, и устремиться следом за вами..

И вот на третий год, одинокого житья, в такую осеннюю, листопадную пору, сидел он возле озера до темноты, шептал:

— Должно быть, когда-то некоторые из люди были птицами перелетными. Вот почему, их сердца наполняются такой тоской в эту пору. Должно быть, вспоминают и восторг полета, и печаль, когда покидаешь те места, где провел, и прекрасную весну, и цветущее лето. Но мы можем только следить за ними… и оставаться здесь на зиму… Ах, как бы я хотел, хоть ненадолго, стать птицей…

Последние слова, он произнес едва различимым шепотом, и, в это время, вышла из-за пушистого облачка луна. Озеро засияло, пышным; и кажущимся теплым, в окружающей прохладе, серебристым ковром. А с неба, беззвучно, так плавно, будто в прекрасном танце, слетели двенадцать лебедей. Только один из них, был недвижим, ибо остальные несли его на своих крыльях; вот уложили они его на воду, а голову и шею, как на перину — на свои белые спины. И услышал Лиэль их печальные голоса:

— Твое крыло — какая тяжелая рана! Что же делать? Ведь, не можем мы оставить здесь замерзать тебя…

Как часто забилось сердце Лиэля! — ведь, лебедей он любил больше иных птиц; любовался на них, как на созданий высших и никогда бы не посмел направить стрелу, в эту величественную, неземную красу. И теперь лебеди услышали, как забилось его сердце; увидели, как заблистали слезы.

— Милые, милые мои лебеди. Пожалуйста, не бойтесь меня. Ах, как хотел бы я сделать вам добро. Если бы вы позволили, я залечил бы крыло вашего брата — я знаю коренья, в которых великая сила — за три дня крыло срастется, и… он сможет лететь вместе с вами. — тут по щеке его покатилась слеза.

Конечно, лебеди согласились на такое предложение. Они поднесли раненного своего брата к берегу; Лиэль бережно принял его, и отнес в дом — предложил погостить им у него; однако, они ответили, что не приемлют других куполов — кроме купола небесного, и сказав, что на день третий вернуться — оставили его.

Скоро подействовало леченье Лиэля — и прекрасная птица только и ждала, когда наберутся силой ее крылья. Теперь Лиэль часто спрашивал о полетах, и о дальней земле, а лебедь вдохновенно ему рассказывал. И вот настал третий день — шуршал за распахнутом окном, ковер из палых листьев; сидели на нем одиннадцать лебедей, ждали излеченного своего брата. А тот сидел, плавно изогнув свою шею рядом с Лиэлем и говорил:

— Я хочу отблагодарить тебя, только вот не знаю, как.

— Одного лишь хочу я! — с пылом, громко выкрикнул юноша. — Лететь вместе с вами! Ах, вот кабы, можно было до следующей весны обменяться нам телами…

— Достойная просьба. — молвил лебедь. — …Хорошо же — исполним ее.

Лиэль вышел во двор, а лебеди закружились вокруг него. Все быстрее и быстрее становился этот хоровод; вот уж и не видно ничего, кроме стремительных белых крыльев — юноша не мог устоять на месте, и он тоже влился в этот круг; да тут и почувствовал, что есть у него крылья, что летит он! Вот взмыл он в небо, да мельком увидел, свое прежнее тело, в которым жил теперь дух лебедя — он печальными глазами следил ему вослед…

А что может сравниться с чувством полета?! Лиэль и кричал, и пел от восторга; и, казалось ему теперь не мыслимым, что можно опустится на землю, и медленно идти по ней ногами — впереди всех лебедей летел он, да стремился он все выше подняться. Целый день провели в полете, а, когда наступила ночь, и время сна, совсем не хотел он к земле опускаться… И ночью, когда братья его спали, он кружил над ними; и поднимался так высоко к звездам, как только мог. Но вот, наконец, рассвет, и они смогли продолжить путешествие…

Наступил день, и открылась пред ними земля; где весна, обнявшись в нежном поцелуе с летом, царят круглый год; где звенят каскады из величавых хрустальных фонтанов, где цветы распускаются величавыми древами; где столько чудес, что их в жизнь и не опишешь и не осмотришь.