Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин

В руинную кручу был встроен и остеклённый с трёх сторон кубик, в нём, перед экранами белых телевизоров и плоскими пультами-клавиатурами сидели на вращающихся креслах аккуратно одетые и причёсанные юные боги.

Экраны ярко синели, будто южное небо.

Боги, бойко поигрывая пальцами, не отводили глаз от волшебной синевы, в которой рождались и умирали буквы, цифры.

Девица в замшевой коричневой миниюбочке протянула бумажку; хороша! – чуть вьющиеся, с рыжеватым отливом, волосы, дивный разрез серых прозрачных глаз, красиво прорисованные полные губы… а какой длины ноги!

На бумажке – уменьшенная копия афиши: «Довлатовские чтения». Моховая… ведёт вечер… слово о Довлатове – Тропов; участвуют: А. Битов (Петербург-Москва), А. Генис (Нью-Йорк).

Да, похоже, и Довлатова нет уже.

Между витринами дробилось и разбегалось пространство, которое служило ко всему и комнатой смеха. Параллельно, передразнивая малейшее движение, заскользили справа и слева, быстро удаляясь или на миг застывая в изящных позах, готически-удлинённые, возвышенно-благородные двойники, их же, не отступая ни на шаг, сопровождали, пялясь по сторонам, притопывая раздутыми, как сардельки, ножками и загребая воздух уродливыми обрубками рук, приплюснутые кретинообразные карлики, укравшие у Соснина разгоравшиеся нездоровым любопытством глаза; наконец, выбрался из зеркального плена.

Побрёл по узкой, с выбоинами дорожке, по которой унеслась орава на досках.

Руины, расползаясь, превратили в тропинку некогда широкую улицу, возможно, шоссе. За остеклённым, сияющим изнутри синими экранами, кубиком виднелся ещё один, побольше, не кубик даже, куб – тоже прозрачный, сверкающий, с шикарным широким прилавком, который протыкали лебедиными шейками пивные насосики с эмалево-латунными ручками, и объёмной буквенной вязью во весь фасад: «пиво, сваренное для вас», чуть поодаль – тощие деревца и коробчатый параллелепипед, но ветхий какой-то, с застарело-грязными стёклами, из-за него тяжело взлетал толстый, с бело-сине-красной полосой и трёхцветным флажком на хвосте самолёт.

В глубине параллелепипеда, слева и справа фланкированного бугристыми, заросшими бурьяном руинами, обозначился пластиковый барьер, разделённый на отрезки весами для взвешивания багажа, к барьеру тянулась очередь, её огораживали бордовые бархатные канатики. У роскошных чемоданов из жёлтой кожи, в окружении щебетавших и оживлённо жестикулировавших дам со следами былой красоты на лицах стоял импозантный, в бежевом мохнатом пальто… несомненно, это был Шанский! Потяжелевший, обрюзгший, непривычно солидный, хотя молодые глаза искрили. Провожали его поблекшие, но узнаваемые всё-таки Милка, Людочка… о, – старая любовь не ржавела? – выцвела и располнела Зиночка, лаборантка кафедры. А почему я не провожаю Шанского? Он так быстро успел получить визу, собраться? Даже не выпили накануне отлёта, – поразился было Соснин, – и почему нет среди провожающих Бызова, Бухтина? Откуда у Шанского эти пижонские чемоданы, верблюжье пальто? Или… препротивный холодок пощекотал внутренности и угнездился где-то там, где должна была пребывать душа, сама душа ушла в пятки.

Или… Часы над дверью аэропорта стояли.

В дверях высился огромный небрежно одетый негр, сложил рупором ладони, звал кого-то из упавшей вдруг темноты. – Ива-а-н, Ива-а-а-н…

И сразу тьма рассеялась, пролился жиденький дневной свет.

– Сходите, вам будет интересно! – улыбнулась девица, похоже, та самая, длинноногая, в замшевой коротенькой юбочке… вертел в руке афишку «Довлатовских чтений».

Но смотрел-то Соснин на изумительно сработанную, подсвеченную изнутри, как объёмный слайд, стеклянную афишу с яркой диагональной надписью по белому, с позолотой и зеркалами, залу половцевского особняка: «Всемирный Клуб Петербуржцев представляет». И – ниже, по горизонтали – «Город как текст». Лектор А. Шанский (Париж).

– Постер устарел, лекция позавчера была, – объяснила стройная рыженькая девица с замшевым коричневым лоскутком на бёдрах. Будто бы одинаковые… или – в глазах двоится? Пока Соснин соображал – она вручила ему билетик-афишку. Или это была другая девица? – за немытым витражом не стало Шанского, провожавших. Исчезли и негр, девица… только что благоухала рядом.

От зеркалистой, собранной из листов идеального закалённого стекла автобусной остановки отваливал старенький чадящий автобус.

На обшарпанную дверь аэропорта служительница в лётном, в талию, синем кителе вешала амбарный замок.

Из руин тут и там выросли уже рощицы тоненьких железных стоек, тут и там блестели стеклянные скаты крыш; складировались штабельками стеклянные сводики, разноразмерные арочки; в крайней секции, примыкавшей к свалке строительного мусора и пищевых отходов, открывался «Аппенинский кофейный домик» – как раз перерезалась лента.

«Шаверма-мебель-кожа-дублёнки-пиво-кофе» – полыхнул неон.

К вони со свалки примешались ароматы уксуса, бараньего жира; чистенькая буфетчица дёрнула рычажок…

А грузчики вносили затейливые диваны с бегемотоподобными подушками, скруглённый буфет с множеством арочных дверок, похожий на кусок Колизея.

Дразнящий аромат молотого кофе.

– Эспрессо? Двойной? – соблазняла буфетчица. Защекотало ноздри, но не просить же милостыню!

– Потом реформы, потом! Пусть сначала народ накормя-я-ят!

– Долой Гайдара, долой! – неистовствовали, идя по кругу, пикетчицы, – обобрал народ, долой!

За стеклом две одинаковые рыжеватые девицы – не те ли, что вручали ему афишки «Довлатовских чтений»? – жадно пожирали пирожные.

– Долой Гайдара, долой грабительские реформы! Нет капитализму! Долой!

– Егор Тимурович, здравствуйте! – улыбнулась красотка в сияюще-многоцветном телевизоре, висевшем над кофеваркой, – у наших зрителей скопилось немало вопросов и, надеюсь, вы проясните…

– Даёшь Са-а-авецкий Са-юз! Долой реформаторов-воров! Долой реформаторов-разрушителей!

– Конец, Света! – глянув на часики, торопливо вытерла бумажной салфеткой рот одна из девиц… забулькало рядом пиво…

Какого ляда они на часы смотрят? Или у них – идут? – Соснин давно заметил, что стрелки на круглом циферблате, вмонтированном в стену, свежеоклеенную обойной панорамой лесистых аппенинских хребтов, не двигались.

Из-под картонной, под дуб, перфорации по стене стекал на полированный прилавок люминесцентный свет.

Буфетчица щёлкнула кнопочкой на овальной ручной панельке и телекрасотку с плотным затылком её собеседника сглотнула тьма, из тьмы тотчас родились, чтобы прожить мгновение, юные, стриженые под «сессун» битлы в костюмчиках, с галстучками, битлов сменила привставшая в стременах эффектная амазонка, но её заволокли чернильные дымы, загрохотали батареи ударных, из дымов выпрыгнули чёрные извивавшиеся фигурки, они ломались в поясницах, дёргались, прижимая к животам электрические гитары, как тот прыщавый, в драных джинсах парнишка, который приваливался к танковой гусенице и бил, бил, содрогаясь, по струнам.

– Конец, конец, Алиса!

– Са-а-авецкий Саюз! Са-а-авецкий Саюз! – нараспев вопили пикетчицы. – Восстановить Са-а-вецкий Саюз!

Подсвеченные дымы поднимались из-за ларька, бах-бах-бах, – забабахали рядом совсем ударные, и щемяще проплыл блюзовый фортепианный пассаж, за которым пробно вступили с коллективной мощью струнные, много-много скрипок, виолончелей; на крыше ларька виднелся сильный динамик.

– Спонсор трансляции, – пискнул голосок из транзистора в руках детины, облачённого в военный камуфляж, – пивоваренная компания…

– Банду Ельцина под суд! Са-а-авецкий Саюз, Са-а-авецкий Саюз!… О, как она запевала когда-то – взвейтесь кострами синие ночи… опыт пионервожатой не пропал даром! Старенькая Клава возглавляла пикет.

Валя Мысовский щёточками шелестяще пощекотал тарелки, и, – тук-тук, – звеняще постучал палочками. Додик продул трубу.

Настроечная какофония музыкальных тем. И рассветная Москва-река, и ночь на Лысой горе; и бетховенская напористость рока.

Громовержец грудным голосом Эльвиры Трафовой взял несколько ля.

Или началось исполнение?

Трансляция шла по радио, телевидению, а концерт натурально бушевал на задах недостроенного пока, но уже частично, в отдельных секциях, функционировавшего «Большого Ларька». У торца разгрузочной рампы, к которой по пандусу тяжело подъезжали фуры с товарами, впритых к штабелю ящиков и в фокусе сильных софитов блестела поднятая крышка белого рояля, на руинах – на склоне, образованном обломками плит перекрытий и фасадных стен, меж вкривь и вкось торчавшими арматурными стержнями, прутьями – располагались изящные нотные пюпитры гигантского симфонического оркестра. Сбоку примостились балалаечники, квартет аккордеонистов, гусляры; испускали цветные дымы рок-группы; чуть выше симфонического оркестра восседал, сверкал золотом и серебром труб джаз-бенд в кремовых пиджаках.