Приключения сомнамбулы. Том 2 - Александр Товбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Громовержец грудным голосом Эльвиры Трафовой взял несколько ля.
Или началось исполнение?
Трансляция шла по радио, телевидению, а концерт натурально бушевал на задах недостроенного пока, но уже частично, в отдельных секциях, функционировавшего «Большого Ларька». У торца разгрузочной рампы, к которой по пандусу тяжело подъезжали фуры с товарами, впритых к штабелю ящиков и в фокусе сильных софитов блестела поднятая крышка белого рояля, на руинах – на склоне, образованном обломками плит перекрытий и фасадных стен, меж вкривь и вкось торчавшими арматурными стержнями, прутьями – располагались изящные нотные пюпитры гигантского симфонического оркестра. Сбоку примостились балалаечники, квартет аккордеонистов, гусляры; испускали цветные дымы рок-группы; чуть выше симфонического оркестра восседал, сверкал золотом и серебром труб джаз-бенд в кремовых пиджаках.
Между музыкантами, взбираясь на кучи мусора, кирпичного боя, пропадая за осыпями расколовшихся панелей и опять возникая, извивалась сколоченная из досок дорожка-подиум. По подиуму…
– Продолжаем трансляцию концерта…
«Мясо-морепродукты» – подмигивала реклама.
– Банду Ельцина под суд! Гайдара на нары! Са-а-авецкий… – крики отрепетированно ли, импровизационно вливались в реквием Верди, который выпевал растянувшийся по неровному серпантину-подиуму взволнованный хор.
– Что за концерт? – спросил Соснин, стиснутый молодой толпой.
– «Поп-механика», – отхлебнула из бутылки пива длинноногая рыжеватая девица в короткой замшевой юбочке и кожаной распашонке.
– И кто дирижёр?
– Курёхин!
– А режиссёр?
– Курёхин!!!
– И пианист?
– Да! Да!
Отъехала порожняя фура, занялось зарево, на фоне его под барабанную канонаду силуэтно прогарцевали по руинным холмам амазонки с луками. Соснин увидел, как пианист, вылетевший из-за вертикального рояльного плавника, прыжками припустивший вдоль хора, замер в конце поющей цепи и по-дирижёрски энергично взмахнул руками, метнул миллион молний в помпезный разношёрстный ансамбль. Хор и музыка великого итальянца смолкли, джаз-бенд тихонько обронил фразу из «Каравана», и по подиуму, покачивая горбами, пошли верблюды, ветерок донёс жаркую колкость пустыни, пыль развалин, вонь мочи, пота, немытых тел – девица в распашонке опрыскала себе подмышки дезодорантом. Тут же сфальшивил пастуший рожок, и вразнобой захрюкал-замычал скотный двор, закукарекали петухи, гомоня, бросились на штурм руинного бугра бабы с клетчатыми клеёнчатыми баулами, пока пожарные в касках поливали зарево из бранспойтов… И дирижёр снова взмахнул руками, Додик Голощёкин отложил короткую мельхиоровую трубу и – под подбородок скрипку, и, как бандарильи в быка, вонзили смычки в небо спиваковские виртуозы, и все музыканты, все-все, с аккордеонистами, гуслярами, чудесно синтезировали звук лопнувшей где-то в глубинах вселенной струны, за ним – запоздалый взвизг, как если б испустился мировой дух, а за бездыханной паузой, из мига волшебной вдохновляющей тишины софиты извлекли полноватого блондина с косичкой, с ангельски-мелодичным: с ними золотой орёл небесный…
– А это кто?
– Гребенщиков! – удивлённо глянув, выдохнула рыжеватая девица.
«Копчёные мидии из Таиланда» – дрогнули буквы над новой секцией недостроенного ларька, когда Гребенщиков допел, а лучи, пошарив, нащупали в малиновом облаке дыма расхлябанного великана. Наскипидаренный неприкаянный шалопай дёргался, выбрасывал в разные стороны и вверх, и куда-то вниз, ниже помоста-подиума, руки, ноги, да так, что, казалось, по швам разлетятся необъятный желтоватый пиджак, узкие зелёные брюки-дудочки… Трагический шут-великан, неутомимый, дивно ритмичный, быстрый; звенели и грохали тарелки, саксофоны взвывали, плакали.
– Гаркуша! Гаркуша-а-а-а! – ревела толпа.
– С сердцем плохо, сердцем… запахло валокардином.
Тем временем на подиум, вытесняя хористов с верблюдами, под задорную музыку некогда модного чухонского танца выдвигалась цепочка драм-артистов. Ухватив друг дружку за талии, скакали Ванесса Редгрейв в красно-клетчатой, блоуаповского покроя, юбке, Пьер Ришар в разноцветных ботинках, Кирилл Лавров в ленинском гриме…
Последним в змеевидной цепи скакал пианист-дирижёр-режиссёр, скакал и оглядывался, скакал и оглядывался. Телевизор, висевший над кофеваркой, давал крупный план – капельки пота, весёлые удалые глаза, глумливая моцартовская ухмылка.
– Курё-ё-ёхин!!! – задыхалась толпа.
Скакал и оглядывался, скакал и оглядывался. Пока цепь не замкнулась в круг.
– Ура, Курёхин! Ур-р-р-а, Ку-р-р-рёхин! Ур-р-р-а!
Тускнели зарево, струи.
Гасли огни.
дымовая завеса опустилась как занавес– Лучше не водой тушить, пеной, – доказывал приятелям подросток с бутылкой, – пеной было бы классно.
– А Трафова – под фанеру?
– Ты что?!
Из пикапчика выгружали пластмассовые ящики с пивом.
– Слышали про Довлатова? Знаете кто это? Сходите, не пожалеете, – поставила под куст пустую бутылку девица и вручила Соснину знакомую афишку. Она?
– Вы поклонница Довлатовской прозы?
– Нет, я менеджер по продажам.
Распухший небритый малый, с искусной деловитостью грибника обыскивавший кусты, подобрал бутылку. Осклабился. – Чекушку принял, на прицеп не хватает.
Медленно протрусила кобыла с мокрым крупом, усталая пропылённая амазонка в седле, задевая ветки, жадно пила из банки «Heiniken».
Шаверма тоже пользовалась успехом.
Собаки ловили объедки.
у рыбно-обувной секции «Большого Ларька»Вздувались прозрачные сводики, блестели, слипались, будто бесцветные икринки; людские ручейки втекали под разновысокие арочки…
Дыры в деревянном заборе заделывались наглухо, кровельным железом или – напросвет – сварными решётками из арматурных стержней, железными лифтовыми сетками, в одном месте использовали даже изрядно проржавевший пружинистый кроватный матрац, там, сям поверх забора крепился козырёк из неструганых досок, который поддерживали подкосы-кронштейны; идя вдоль забора под козырьком, надо было ритмично наклонять голову, чтобы не набивать, задевая кронштейны, шишек… тут вертикальные доски раздвинулись, Соснина чуть не сбил с ног дюжий малый, тащивший тяжеленный ящик с консервированным шпротным паштетом, за ним пролез пьяненький бродяжка с бренчавшей авоськой пустых бутылок, за ним – ещё один грузчик с картонной коробкой копчёных мидий из Таиланда.
Подошёл к стеклу.
Сёмга, севрюга, форель, стерлядь, белужьи балыки, исландская сельдь в винном соусе, марокканские сардины, канадские лобстеры, тихоокеанский тунец в собственном соку, дамские туфли из крокодиловой кожи с отставленным каблуком из бивня моржа, лакированные лодочки, прошнурованные китовым усом, печень трески, акульи стейки, тигровые креветки, мокасины из тюленьей выворотки…
Туфли вращались на стеклянных горках среди аквариумов, бассейнов, где гоняли волны метровые осетры.
«Salamander» в «Океане» – загорались и гасли, загорались и гасли буквы над скруглённо-изогнутым козырьком, прозрачным, как рыбий пузырь.
– Спасибо, Егор Тимурович, за интересную беседу, до новых встреч, – попрощалась телекрасотка, и – брызнула в глаза восхитительная океанская бирюза, и уже манил белый пляж с гнувшимися на ветру пальмами, и падал кокос…
«Завтра», «Послезавтра», «Через неделю» – газеты протеста на брезентовой подстилке, жестянка для денег… что ещё?
– Будущее за нами! – агрессивно наседала голосистая старуха-пикетчица на остриженного под ноль юного плечистого волонтёра партии катастрофистов, тот молча, буря прохожих наркотическими зрачками, раздавал бесплатную газету «Завтра не наступит».
Послышался колокольный звон, мелькнула над забором непривычно чистенькая – бело-жёлтая, с крытым тёмно-коричневой медью куполом и золотым крестом – колокольня Владимирского собора, но вновь её заслонил краснокирпичный замок, на главной его башенке начали бить часы, задвигались металлические павлины – задёргали головками в такт ударам, зашелестели коваными хвостами. Соснин не догадался сосчитать удары; из строительного мусора и груды станин, ржавых кроватей, придавивших торс портновского манекена, торчала женская гипсовая рука, валялись крупные куски цементной штукатурки – угол карниза, расколотая надвое коринфская капитель.
Из руин ударил парящий гейзер, быстро разливалось окутанное густым клублением озеро, из клокотаний кипятка неслись крики.
– Трубу прорвало, трубу прорвало… – кипяток, бурля, прибывал.
Госпиталь заволокло паром, судя по суете силуэтов, начиналась эвакуация.
Опять ударили звонко и совсем близко колокола, многие на ходу крестились.
