Отверженные - Виктор Гюго
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Очень внимательно.
— Готов ты?
— Вполне.
— Ну, так знай же, что Мариус стал часто отлучаться из дома.
— Эге!
— Он уезжает куда-то.
— Ага!
— Он не ночует дома.
— Ого!
— Нам хотелось бы знать причину этого.
— Какая-нибудь юбка, — равнодушно проговорил Теодюль.
И, усмехнувшись про себя, прибавил уверенно:
— Какая-нибудь девчонка!
— Наверное, так! — воскликнула тетка, которой показалось, что она слышит самого Жильнормана.
Слово «девчонка», произнесенное правнуком почти таким же тоном, каким произносил его дед, вполне убедило ее.
— Сделай нам одолжение, — продолжала она, — последи немножко за Мариусом. Тебе это будет не трудно — он не знает тебя. Так как тут замешана женщина, то постарайся увидать ее. Ты нам напишешь обо всем. Это позабавит дедушку.
Теодюля нисколько не привлекало такого рода шпионство, но десять луидоров глубоко тронули его — к тому же весьма возможно, что последует и продолжение. Ввиду этого он решился взять на себя поручение.
— Я готов исполнить ваше желание, тетя, — сказал он и прибавил про себя: «Так, значит, я попал в дуэньи!»
Мадемуазель Жильнорман поцеловала его.
— Вот ты, мой друг, не способен на такие шалости. Ты повинуешься дисциплине, свято исполняешь приказания начальства, ты человек совести и долга и не бросил бы семью из-за какой-нибудь дрянной девчонки!
Улан состроил удовлетворенную гримасу, гримасу Картуша, которого похвалили за честность.
Вечером в тот самый день, как происходил этот разговор, Мариус взобрался на империал дилижанса, нимало не подозревая, что за ним следят. Что же касается самого шпиона, то он первым делом заснул. Сон его был крепкий и вполне добросовестный. Аргус{348} преспокойно прохрапел всю ночь.
На рассвете кучер закричал:
— Верной! Остановка в Верноне! Кто выходит в Верноне?
И поручик проснулся.
— Хорошо, — пробормотал он, еще не совсем опомнившись, — я выхожу здесь.
Потом, по мере того как прояснялась его память, он вспомнил о тетке, об ее десяти луидорах и о своем обещании прислать ей подробный отчет о похождениях Мариуса. Это рассмешило его.
«Может быть, Мариус уж давно сошел с дилижанса, — подумал он, застегивая мундир. — Он мог остановиться в Пуасси, мог выйти в Триеле, Мелане, Манте, если только не сошел в Рельбуазе или Пасси и не свернул налево в Эвре или направо в Ларош-Гюйон. Попробуй-ка сама побегать за ним, любезная тетушка! Что же, черт возьми, напишу я этой доброй старухе?»
В эту минуту черные панталоны спускавшегося с империала пассажира показались в окне кареты.
«Уж не Мариус ли это?» — подумал поручик.
Это был действительно Мариус.
Около дилижанса молодая крестьянка, пробравшись между кучерами и лошадьми, предлагала путешественникам цветы.
— Купите цветов для ваших дам! — кричала она.
Мариус подошел к ней и выбрал самые лучшие цветы с ее лотка.
«Однако это становится интересно, — подумал, выскакивая из кареты поручик. — Кому, черт возьми, преподнесет он эти цветы? Для такого чудного букета нужна очень хорошенькая женщина. Я хочу взглянуть на нее».
И теперь уже не по поручению тетушки, а из желания удовлетворить свое собственное любопытство поручик последовал за Мариусом. Так иногда охотничьи собаки охотятся не для хозяина, а для себя лично, повинуясь инстинкту.
Мариус не обращал никакого внимания на Теодюля. Красивые женщины выходили из дилижанса: он не смотрел и на них. Казалось, он не видел ничего окружающего.
«Ну и влюблен же он!» — подумал поручик.
Мариус направился к церкви.
«Отлично! — пробормотал поручик. — Церковь! Лучше этого и не придумаешь. Свидания, немножко приправленные обедней, самые лучшие. Перемигиваться из-за молитвенника — какая прелесть!»
Подойдя к церкви, Мариус не вошел в нее, а свернул в проход около хор и исчез за углом одного из контрфорсов.
«Значит, свидание будет под открытым небом, — подумал поручик. — Ну, поглядим, какова девчонка».
И он на цыпочках пошел к углу, за которым скрылся Мариус.
Дойдя до него, он остолбенел.
Мариус, закрыв лицо руками, стоял на коленях на заросшей травой могиле. Он осыпал ее цветами из своего букета. На одном конце могильной насыпи, около небольшого возвышения, обозначавшего изголовье, стоял черный крест, на котором была надпись белыми буквами:
ПОЛКОВНИК БАРОН ПОНМЕРСИ
Слышны были рыдания Мариуса.
Вместо «девчонки» оказалась могила.
VIII. Нашла коса на камень
На эту могилу приходил Мариус в первую свою поездку из Парижа. Сюда же приходил он каждый раз, как Жильнорман говорил: «Он не ночует дома».
Поручик Теодюль совсем растерялся, так неожиданно очутившись около могилы. Он почувствовал какое-то странное и неприятное ощущение, которого не мог определить и в котором уважение к смерти соединилось с уважением к чину полковника. Он отступил, оставив Мариуса одного на кладбище, и в этом отступлении повиновался своего рода дисциплине. Смерть предстала перед ним в густых полковничьих эполетах, и он чуть не отдал ей честь. Не зная, что написать тетке, он решил совсем не писать. И, по всей вероятности, ничего бы не вышло из открытия, сделанного поручиком насчет любовных похождений Мариуса, если бы по одной из странных и далеко не редких случайностей сцена в Верноне не отразилась, так сказать, почти сейчас же в Париже.
Мариус вернулся из Вернона на третий день и рано утром приехал домой. Утомленный двумя проведенными в дороге ночами, он почувствовал желание освежиться и, поспешно сняв дорожный сюртук и черную ленточку, которую носил на шее, отправился купаться.
Жильнорман, проснувшись очень рано, как просыпаются все обладающие хорошим здоровьем старики, услышал, как приехал Мариус, и торопливо, насколько позволяли ему старые ноги, стал взбираться по лестнице, ведшей под самую крышу, где жил Мариус. Жильнорману хотелось расцеловать его и кстати расспросить, чтобы узнать, откуда он приехал.
Но юноша сошел вниз быстрее, чем старик поднялся наверх, и, когда Жильнорман вошел в мансарду, Мариуса уже не было там.
Постель была не смята, и на ней доверчиво лежали сюртук и черная ленточка.
— Так будет, пожалуй, еще лучше, — сказал старик.
Через минуту он вошел в гостиную, где сидела мадемуазель Жильнорман-старшая, вышивая свои колесики. Вход был необыкновенно торжественным. Старик держал в одной руке сюртук, в другой — черную ленточку.
— Победа! — воскликнул он. — Мы сейчас откроем его тайну! Мы узнаем все, разберем по косточкам любовные похождения нашего скрытного молодца! Вот тут весь его роман. Я принес портрет!
На ленточке в самом деле висел маленький футляр из черной шагреневой кожи, похожий на медальон.
Старик взял этот футляр и некоторое время, не открывая, смотрел на него с восхищением и гневом голодного бедняка, который видит, как у него под носом проносят великолепный обед, предназначенный не для него.
— Да, это, очевидно, портрет. Меня не проведешь. К таким вещам обыкновенно относятся очень нежно, носят их около сердца. Ведь этакие олухи! Какая-нибудь уродина, а они трепещут, глядя на нее! У нынешних молодых людей преотвратительный вкус.
— Поглядим на портрет, — сказала старая дева.
Жильнорман нажал пружинку, и футляр открылся. В нем не оказалось ничего, кроме старательно сложенной бумажки.
— От той же к тому же! — сказал, разразившись хохотом, Жильнорман. — Я знаю, что это такое, — это любовное письмо.
— Ах! Так прочитаем его! — сказала тетка.
И она надела очки. Они развернули бумажку и прочли несколько написанных на ней строк.
«Моему сыну. Император сделал меня бароном на поле битвы при Ватерлоо. Так как Реставрация не признает моего титула, за который я заплатил кровью, то сын мой примет его и будет носить. Само собою разумеется, что он будет достоин его».
Невозможно передать, что почувствовали при этом отец и дочь. На Их как будто повеяло леденящим дыханием смерти. Они не обменять ни словом. Только Жильнорман прошептал, как бы говоря сам с собою:
— Это почерк рубаки.
Тетка осмотрела бумагу со всех сторон и положила назад в футляр.
В это время длинный четырехугольный сверточек в голубой бумаге выпал из кармана сюртука. Мадемуазель Жильнорман подняла его и развернула голубую бумажку. Это была сотня визитных карточек Мариуса. Она передала одну из них отцу, и он прочитал: «Барон Мариус Понмерси».
Старик позвонил. Пришла Николетта. Он взял ленточку, футляр и сюртук, бросил все это на пол посреди гостиной и сказал:
— Унесите отсюда этот хлам!
Целый час прошел в глубоком молчании. Старик и его дочь сидели, отвернувшись друг от друга, и каждый из них думал, по всей вероятности, об одном и том же.
