Катастрофа - Валентин Лавров

— И Толстого тоже в костер? — не без ехидства поинтересовался я.

Хозяин на мгновение замешался, но не более. Он горячо, с гимназическим запалом воскликнул:

— Да, в костер!

Потом помедлил и с некоторым вызовом бросил:

— Хотя совсем недавно прочитал его трактат «В чем моя вера». Был умилен. Но это ничего не значит. Принцип превыше всего.

Мне захотелось встать и уйти. Но я пересилил себя, с интересом оглядывая его комнату. Его аккуратность была удивительна. Каждая вещь знала свое место. У Брюсова все было расписано согласно каким-то ему только ведомым правилам, и он непоколебимо следовал собственным уставам и узаконениям.

Не столько ради нужды, сколько ради интереса к хозяину я указал на какую-то книгу и вежливо попросил:

— На несколько дней дадите?

Брюсов блеснул на меня своими раскосыми, как у птицы, черными глазами и с чрезвычайной галантностью резко отчеканил:

— Никогда и никому не даю ни одной из своих книг даже на час!

В конце нашего разговора Брюсов меня ошарашил окончательно. Сделав широкий взмах рукой, словно собирался провозгласить важные мысли на новгородском вече, он произнес:

— Будущая моя книга станет называться «Это — я». Она станет гигантской насмешкой над всем человечеством, и у нее будут многочисленные поклонники, ибо в ней не будет ни одного здравого слова.

— А что же ваши «Шедевры»? — лукаво спросил Бальмонт.

— Они тем и слабы, что они умеренны — слишком поэтичны и для публики, и для господ критиков. И они слишком просты для символистов. Какой я был глупец, что вздумал писать серьезно.

— Да, вас ждет великое будущее! — стараясь сдержать смех, произнес Бальмонт.

Брюсов воспринял это вполне серьезно. Он согласно кивнул головой.

Иван Алексеевич обвел взглядом домочадцев, внимавших каждому его слову, и улыбнулся:

— Может, хватит разговоров? Не пора ли нам попить чайку? Если нет сала, будем гонять воду.

Когда Вера Николаевна с помощью Галины разлила по чашкам напиток, заменявший по причине военного времени чай, Иван Алексеевич, вдруг что-то вспомнив, рассмеялся. Потом произнес:

— Самое веселое, что все эти «ценные» мысли Валерия Яковлевича, как и запись о том, что мы с Бальмонтом заходили к нему, я нашел в его «Дневниках», вышедших в Москве в двадцать седьмом году. Забавная книжечка. Меня он в дневниках поминает неоднократно. В частности, Брюсов приводит наши споры о стихах. Я говорил, что нельзя сказать «зверь возникает». Брюсов доказывал мне обратное, и он писал обо мне: «Бунин из лучших для меня петербургских фигур, он — поэт, хотя и немудреный». Сам-то он, конечно, мудрец, истинный Соломон.

— Иван Алексеевич, а как все-таки Брюсов издал вашу книгу! — вставил Зуров. — Я этот сборник видел в Тургеневской библиотеке, на мой взгляд, он очень удачен.

— Действительно, Брюсов издал мой «Листопад» очень добротно: на отличной бумаге, текст отпечатали хорошими шрифтами, с изящной обложкой, хотя надписи на нем сделали чуть ли не церковно-славянскими письменами. Сборник вышел в 1901 году. Это был период нашего наибольшего сближения. Уже года два как мы интенсивно переписывались, едва не стали закадычными друзьями.

Но Бог меня миловал. Вся эта символическая дребедень, в которой Брюсов чувствовал себя как рыба в воде, на меня производила удручающее впечатление. Я не возымел никакой охоты нести высокопарный вздор и играть с моими сотоварищами в демонов, в магов, в аргонавтов.

Брюсов не обнаружил великодушия: в журнале «Новый путь» он устроил разнос «Листопаду», напрочь забыв все хвалебные выражения, которые совсем недавно расточал этой книге. Да, прежде кормил калачом, а теперь дал в спину кирпичом.

— Что, так никогда и не помирились больше с Валерием Яковлевичем? — спросила Магда, увлеченная, как и все остальные, рассказом Ивана Алексеевича…

Бунин развел руки:

— Что такое — помирились или поссорились? Это, дорогая Магда, звучит несколько по-детски. К чести Брюсова, он сумей все-таки стать выше личных отношений. В 1906 году у меня вышел сборник стихотворений. Валерий Яковлевич в первом номере журнала «Весы» за 1907 год опубликовал хвалебный отзыв. Я ему в знак старой дружбы отправил экземпляр второго издания этой книги, сделав теплую дарственную надпись.

Однако наши отношения возобновились весьма нежданно.

Осенью 1910 года я пришел в дом номер тридцать два по Староконюшенному переулку к Юлию.

К своему удивлению, в кабинете брата я увидел Брюсова.

— Какая встреча! — воскликнул Брюсов и полез ко мне обниматься.

Я отвечал ему весьма дружески.

Брюсов сообщил:

— Вы знаете, что я теперь заведую беллетристическим и критическим отделом «Русской мысли»?

Я отвечал, что знаю.

— Приглашаю вас к сотрудничеству. У нас много крупных авторов— Дмитрий Мережковский, Зинаида Гиппиус, Андрей Белый, Александр Блок, Константин Бальмонт…

— Ради такого редактора и ради такой изысканной компании я дам стихотворение.

Иван Алексеевич вспоминал, как вскоре получил от Брюсова письмо. Он напоминал об обещании дать стихотворение, вновь просил сотрудничества, которое его «очень бы утешило и обрадовало бы». Трудно судить, кто был причиной промедления, но лишь спустя два года в «Русской мысли» появилось бунинское стихотворение «Белый олень». Однако переписка двух поэтов продолжалась, по крайней мере, до осени пятнадцатого года. В частности, Валерий Яковлевич просил Бунина переводить на русский язык армянских поэтов — специально для сборника «Поэзия Армении», который редактировал Брюсов. Иван Алексеевич высоко ценил древнюю культуру Армении. Перевел стихотворения Александра Цатуряна, Аветика Исаакяна. Когда в 1912 году чествовали Бунина по случаю 25-летия его литературной деятельности, от имени армянской интеллигенции юбиляров тепло приветствовал А. Цатурян.

Иван Алексеевич с чувством отвечал: «Я пламенно люблю солнце и Восток. Армянский народ когда-то, в древние времена, поклонялся солнцу и сегодня в своей тяжелой жизни опять тянется к солнечному свету. Я глубоко тронут и благодарен за то, что вы меня приветствовали и отметили этот скромный праздник на языке древнего народа».

Бунинский отклик был опубликован в армянской газете «Оризон».

— Как видите, — добавил Бунин, — удивительная страна Армения, которую я искренне люблю по сей день и страшно жалею, что уже никогда не дышать мне ее воздухом, сблизила меня с Брюсовым.

— Ян, — поинтересовалась Вера Николаевна, успевавшая заниматься хозяйством, убирать со стола, мыть посуду и участвовать в общем разговоре, — «Поэзия Армении» была издана?

— Да, Вера, это издание увидело свет в разгар первой мировой войны — в шестнадцатом году. В Закавказье турки зверски истребляли мирное население Западной Армении. Многие армянские семьи бросили свои дома, нашли приют в России. Грустные воспоминания! А в сборнике были напечатаны мои переводы из Цатуряна и Исаакяна.

…За окном синие сумерки сгустились в ночную темноту. В небе неподвижно стояли крупные немерцающие звезды южного неба. Чужого неба.

* * *

Уже после войны, вернувшись из Граса в Париж, Бунин приобрел книжечку советского литературоведа А. Мясникова о Брюсове. Прочитав ее, он решил в своих «Воспоминаниях» процитировать ее:

«Я, владеющий многими языками мира…» Не один Бальмонт так бессовестно лгал о своем знании языков. Лгал, например, и Брюсов. Это, конечно, на основании того, что сам Брюсов распространил про себя, сказано в книге какого-то Мясникова («Поэзия Брюсова»)…: «Брюсов свободно владел французским и латинским языками, читал без словаря свободно по-английски, по-итальянски, по-немецки, по-гречески и отчасти по-испански и по-шведски, имел представления о языках: санскритском, польском, чешском, болгарском, сербском, древнееврейском, арабском, древнеперсидском и японском…»

— При одной мысли, что человек может солгать, меня начинает тошнить, — говорил Бунин. И сам всю жизнь повторял слова, унаследованные от своего отца: «Лгут только лакеи!» — А какое огромное количество таких «лгунов» в моей памяти! Необыкновенный сюжет для романа, и страшного романа.

Тот же Брюсов, все свои первые сборники манерно называвший на иностранных языках, патетически восклицал: «Вас, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном» (август 1905 года). Антологии и хрестоматии непременно публиковали «передовые» стихи Валерия Яковлевича, как, к примеру:

…Чуть заслышал я заветный зов трубы,Едва раскинулись огнистые знамена,Я— отзыв вам кричу, я — песенник борьбы,Я вторю грому с небосклона.Кинжал поэзии!

Эти строки «кинжал поэзии» были, в частности, напечатаны в роскошно изданном Маврикием Вольфом сборнике «Книга о русских поэтах последнего десятилетия» в 1907 году. Но вот что писал Брюсов 18 июня того же года (нового стиля, другим Валерий Яковлевич не пользовался) в Париж Зинаиде Гиппиус, которая в те времена жила на берегах Сены вместе с мужем Д.С. Мережковским: