Собрание сочинений в десяти томах. Том 4 - Юзеф Игнаций Крашевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Появление Цеси и Сильвана помогло больше слов графа. Словно чудом каким к графине возвратились присутствие духа, веселость и развязность, ротмистру некоторая бодрость, и граф, который не терялся ни на минуту, поздоровался с сыном.
— Мы встретились с любезным ротмистром у садовой калитки и по необыкновенному случаю и графиню нашли также неподалеку; вот вам, дорогие дети, и я… и милый гость.
Ротмистр раскланивался словно на раскаленных угольях; графиня между тем вырвалась под предлогом необходимости идти вперед распорядиться чаем и исчезла. Цеся пошла за ней, мужчины остались одни.
— Ну, уж вы, вероятно, знаете, — начал непринужденно граф, кидая взгляд на ротмистра, которому сигара Сильвана дала некоторое занятие и довольно приличный вид, — знаете о моей потере?
— Мы слышали, — процедил ротмистр сквозь зубы.
— А что ж делать! Поправлюсь на чем-нибудь другом; надул меня обманщик; но я ему отплачу! Наконец, Сломницкое поместье все по большей части в песках, земля скверная, лес вырублен, и потеря эта не так важна, как кажется. Пока еще наложится секвестр, смолу окончательно доделают, вырубят и выжмут все, что можно.
— Все-таки… — сказал ротмистр, чувствуя потребность сказать что-нибудь, — все-таки… — и остановился.
— Все-таки жаль, без сомнения; но для меня это не слишком важно. Если б захотел, я мог бы выкупить Сломники, у меня есть немного денег.
Ротмистр изумился еще более.
— Нашел бы кредит, — прибавил граф. Ротмистр вытаращил глаза.
— Ну, да это дрянь, — заключил граф, — не стоит об этом и думать.
Сильвану стало легче, когда он услышал, что отец так легко смотрит и на это поместье, и на свое несчастье; покручивая усы, он веселее пошел наверх.
Не станем описывать сцены при чае, при которой должна была присутствовать графиня, хотя, право, стоило бы ее обессмертить на вечные времена. Ротмистр, как только позволило приличие, стал сейчас собираться домой, а граф усерднейшим образом удерживал его, приглашал, прощался и наконец подсадил в нейтычанку, пожелав громко доброй ночи. Затем в ту же минуту он вошел в комнату графини.
Они были совершенно одни: она сидела молча в уголке, он ходил по комнате торжествующий, веселый и совершенно владея собой.
— Наконец, — сказал он после минуты размышления, — с лишком двадцатилетняя комедия наша кончилась…
Графиня не открыла рта, она обдумывала свое положение я хотела приготовиться к новой роли.
— Пора бы уж бросить, — заключил муж, — эти нежности; это может вредить детям и мне не приносит ничего доброго. До сих пор, должен признаться вам, сударыня, у вас был во всем большой такт; меня удивляет, что широкие плечи глупого ротмистра могли так сильно ошеломить вас, что вы оставили вашу обыкновенную рассудительность и осторожность.
— Прошу, по крайней мере, не насмехаться, граф, если ни сожаление, ни уважение…
— Сожаление и уважение! Уважаю только ваш ум, сожалею очень вас; сожалею вас давно, замечая, что ни годы, ни опытность не могут воздержать вас от ненужных развлечений. Что ж, черт возьми! Надо же припомнить себе метрику!
— Это мое первое заблуждение… если это можно назвать заблуждением…
— Первое или последнее, об этом я знаю, графиня, — сказал муж, — верно то, что это первое, по несчастью, открытое; на другие, — верьте мне, я бы мог насчитать их немало, — я смотрел сквозь пальцы…
— Смеешь ли ты сказать это?
— Так вам угодно, сударыня, чтобы я пересчитал, представил доказательства?
— О, так мучить! Это ужасно!
— Как будто вы не мучили меня хуже и ужаснее? Вы думали, что мне это легко? Но возвратимся к делу. Я думал всегда, что все это когда-нибудь да кончится; но вижу, что и ваши сорок с лишком лет не могут служить ручательством моего спокойствия.
— Чем же я виновата! Чем же я виновата! Опомнитесь! — воскликнула графиня.
— Как это, сударыня?
— Да! Скажи, в чем состоит моя вина?
— Вина? — сказал он. — Так вы еще не знаете?
— Разве я могла запретить ему любить и объясниться?
— А, правда! — заметил смеясь Дендера. — Так мне еще нужно просить извинения, а не обвинять. Вина, и нет вины, — прибавил он насмешливо, — ты ангел! Ха! Ха! — Но в ту же минуту он переменил тон. — Довольно, говорю вам, этих комедий. Я не слепой и никогда слепым не был; должен был притворяться, пока мог; но баста! Довольно! Я видел все, прощал чаще других; наконец это перешло уже границы терпения и всякой снисходительности.
— Стало быть, мы расстанемся…
— Ба! Как бы это было хорошо, если б было возможно.
— Это должно быть.
— Это невозможно. Это погубило бы и детей наших, и вас с ними. Жена моя не должна даже подвергаться пересудам, и, по крайней мере, если о ней толкуют, пусть это будут только пересуды, пусть никто не имеет права сказать: вот доказательства. Итак, не угодно ли, сударыня, выслушать меня: довольно этих проблесков молодости, романов и интриг или… или… ручаюсь вам, м ы кончим очень дурно.
— Ты смеешь грозить!
— Грозить? Нет; но что я сказал, то исполню до юсы. Я бы мог простить даже виновной жене, но покорной и сознающей свою вину, потому что сознание возбуждает сострадание, дает право надеяться на исправление; но не прощу надменной и преступной. Весь разговор ваш с ротмистром я могу повторить, потому что слышал его превосходно. Полагаю, что не менее прекрасны были и по слогу, и по содержанию вечерние шептанья с паном Германом, с паном Юлианом, с паном…
Графиня почувствовала странные спазмы и без чувств упала на диван; граф брызнул ей в лицо несколько капель воды и, когда она пришла в себя, прибавил очень холодно:
— В глазах людей и для света будем, чем были: очень и очень нежными супругами, потому что свет не должен знать ни о чем. C'est de rigueur [49]. Затем для себя будем с этих пор равнодушны один к другому, как посторонние, как старые знакомые, у которых нет тайн. Покойной ночи, сударыня. Если бы вы захотели уехать к себе, — прибавил он, обернувшись у двери, — можете, но не теперь; мы должны прежде поправить зло, какое может сделать нам огласка конфискации, оживить мой кредит, закрыть рты неприятелям… потом… я не говорю… Самодолы к вашим услугам.
Он поклонился и вышел.
— А ротмистру, — сказал он себе, выходя и улыбаясь, — нельзя будет теперь вспоминать о своих 30 000. Это была бы с его стороны огромная неделикатность: вот уж первый выигрыш. Право, я
