Детская книга - Антония Байетт

– Дороти, – нашлась Гризельда. – Я знаю, она уже сдала все акушерство. Она тебя осмотрит. Может быть, она знает, как сделать, чтобы тебя не тошнило. Может быть, она…

Может быть, она знает, как убрать эту беременность, подумали обе, но вслух ничего не сказали. Как от нее избавиться. Они написали Дороти, что им срочно нужен ее совет, отправили письмо и пошли ужинать – две гладко причесанные головки с блестящими узлами волос на затылке, одна темная, другая серебристо-золотистая. Они присоединились к оживленной дискуссии о работе для женщин и о том, к какой работе женщин не следует допускать и нужны ли тут вообще ограничения.

Дороти приехала в гости. Пока письмо шло к ней и потом, пока ее ответ шел в Кембридж, то, что жило у Флоренции внутри, росло, клетки делились во тьме и выстраивались в ряды.

Дороти приехала, и ей отвели гостевую комнату. Поздно ночью, когда уснули даже самые страстные любительницы какао, три молодые женщины собрались в хорошенькой комнатке Флоренции, где покрывало и занавески украшал узор «Лилии и гранаты». Отсветы камина и ламп мерцали на венецианском стекле, которое коллекционировала Флоренция, советуясь с отцом. Они любили вместе ходить по магазинам, сравнивать вазы и блюда, проверять умение отличить на глаз ценную вещь. Флоренция сидела на краю кровати, сцепив руки на коленях. Она молчала. Дороти взглянула на Гризельду, которая, запинаясь, произнесла:

– Флоренция думает, что она беременна. Мы хотели… чтобы ты ей сказала… правда это или нет.

Дороти уже сдала акушерское дело. Она ощупывала других женщин, чтобы поставить диагноз. Она видела, как изможденное тело наконец выталкивает мертвого ребенка. Она держала на руках вопящего новорожденного и заглядывала ему в глаза – ее лицо было первым, что он увидел в своей жизни. Мысль о том, чтобы совать пальцы в элегантную Флоренцию Кейн, претила всем представлениям о приличии.

– Ты ведь знаешь, как это определить, да? – спросила Гризельда.

– Знаю. Я просто немного стесняюсь.

– Мы все стесняемся, – сказала Флоренция. – Но поскольку сейчас уже не до стеснения, мне кажется, нам надо об этом забыть. Кроме тебя, я никому не могу довериться.

Дороти набрала воздуху в грудь:

– Ясно. Сначала вопросы. А Гризельда пусть достанет кипяченой воды, если можно, и хорошо бы у вас нашелся какой-нибудь антисептик, чтобы я могла простерилизовать руки… Флоренция, как давно у тебя последний раз было Это?

– Сразу после Пасхи… Я точно не помню. Задолго до…

– Ясно.

Дороти спросила о тошноте. О сне. О весе. Она попросила Флоренцию лечь на спину, на хорошенькое покрывало, подложив полотенце, и ощупала ее живот уверенными, твердыми и нежными кончиками пальцев снаружи и изнутри. Флоренция дрожала. Она сказала:

– У меня немножко идет кровь. Но только… как сказать… по краям.

– Тебя порвали, – заметила Дороти, которая впервые видела дефлорацию.

Флоренция, признавая авторитет Дороти, сказала:

– Это было только один раз… правда, только один. И это была такая… гадость… мне не пришло в голову, что я могу…

– По-моему, ты уже прошла раннюю стадию, когда возможен выкидыш. Думаю, сомнений нет. Ты должна сказать Геранту.

– Это был не Герант. Я не хочу об этом говорить.

Гризельда и Дороти переглянулись над лежащей Флоренцией. Обе подумали, что Герант, несмотря ни на что… он ведь любит Флоренцию… Им стало не по себе. Флоренция поправила одежду и встала. Она мрачно сказала:

– Мне придется отсюда уехать. Причем, думаю, немедленно. Ты говоришь, что никак нельзя… от этого… избавиться?

Дороти поколебалась и сказала – что-то среднее между испуганной подружкой и спокойным врачом:

– Все, что можно сделать в таком положении, чудовищно опасно. Думаю, тебе придется идти до конца. И тогда решишь, что делать…

– Мне придется рассказать папе. Я ужасно боюсь того, что может случиться. Пожалуй, мне пора уже собирать вещи.

– Нет, не надо, не надо! – воскликнула Гризельда. – Я потом соберу вместе с горничными, когда ты будешь знать, куда… Я буду рада тебе помочь. Я сейчас сделаю нам всем какао. С пастеризованным молоком и сахаром – успокоит твой желудок.

Они уютно уселись рядом и подбросили в камин угля и собранных Флоренцией дров.

– У меня всегда было какое-то двойственное впечатление от этого места, – сказала Флоренция. – Мне казалось, что это твердыня безысходной невинности, а весь опыт находится во внешнем мире и он весь такой соблазнительный, блестящий. А теперь я бы все отдала, лишь бы остаться здесь и научиться ясно мыслить. Понятно, что сейчас я этого не умею. Я пошла на поводу у своих чувств, а они оказались плохими и, хуже того, глупыми. Так что ангел захлопнет врата и помашет мне на прощанье огненным мечом. Наверное, в женском колледже должна быть ангельша, а не ангел. Гризельда, я хочу попросить тебя об огромном одолжении.

– Проси, – сказала Гризельда.

– Ты не съездишь со мной к папе? Я боюсь, что кто-нибудь – или папа, или я – скажет что-нибудь непоправимое или сделает какую-нибудь глупость… что-нибудь безумное…

– Ты уверена? – спросила Гризельда.

– Кажется, да. В любом случае, может быть, ты доедешь со мной до Лондона, а там посмотрим, как я буду себя чувствовать.

Две молодые женщины стояли в кабинете Проспера Кейна среди поддельных Палисси, у поддельного «Благовещения» Лоренцо Лотто. Проспер, сидевший за столом, назвал их появление приятным сюрпризом. Он не знал, что их привело, но видел, что ничего приятного в этом не будет. Наверно, Флоренция влезла в долги. Он пригласил девушек сесть. Комната была маленькая – Просперу пришлось оставаться за столом, и в этой позе он был похож на судью.

Флоренция сказала:

– Я попросила Гризельду тоже приехать, потому что мне нужно… нужно, чтобы этот разговор был… оставался в рамках… мне нужно, чтобы ты мог думать.

– Похоже, это что-то страшное, – отозвался Проспер, стараясь, чтобы голос звучал небрежно.

– Да, – сказала Флоренция. – Боюсь, что я беременна.

Лицо Проспера застыло, словно обратившись в маску. Флоренция никогда не видела отца таким – а вот его солдаты видели раз или два. Он спросил:

– Ты уверена?

– Да.

– Ты ходила к доктору?

– Не совсем. Я не решилась. Я попросила Дороти. Она уже сдала все экзамены… в этой области…

– Ну что ж, – сказал Кейн. – Он должен на тебе жениться. Прямо сейчас, немедленно. Если он беспокоится из-за денег, я помогу.

– Это не Герант, – сказала Флоренция. И мрачно добавила: – Я должна вернуть ему кольцо. Давно должна была. Я чувствую… чувствую…

– Тогда… кто?

Он был солдатом. Он умел убивать и хотел убить. Флоренция увидела еще одно, неведомое ей ранее, лицо отца. Ее собственное лицо застыло маской, чем-то похожей на отцовскую.

– Я не хочу, чтобы ты знал. Это был один-единственный раз. Я не хочу… чтобы этот… человек… знал. Я сделала большую глупость.

Она вздрогнула. Ей показалось, что отец, который в жизни не поднимал на нее руки, сейчас ударит. Видно было, как он принял решение не бить. Гризельда, наблюдавшая за обоими, подумала, что их застывшие лица – как маски в греческой трагедии. Проспер не то вздохнул, не то ахнул.

– Мне нужно подумать. Дайте мне подумать.

Мысли неслись у него в голове, как затравленные звери в темном лесу. Он не оставит Флоренцию в беде. Дочь была его самым любимым существом, приносящим самую большую радость его жизни. Это напомнило ему об Имогене и будущем ребенке. Он знал, не формулируя словами, что этот нежеланный ребенок появился в каком-то смысле из-за того желанного, ожидаемого ребенка. Поэтому Кейн не мог и думать о том, чтобы… да, чтобы убить – этого ребенка, внука или будущего внука его обожаемой Джулии. Он подумал: «Я должен взять ее к себе и переносить – и она… они тоже должны будут переносить – бесчестье и много худшие вещи». Он подумал об этом и сказал – почти прошептал:

– Я должен оставить Музей и поселиться в провинции, где-нибудь в глуши, где мы сможем все…

– Ни в коем случае, – сказала Флоренция. – Я этого не вынесу. Я лучше умру.

И добавила:

– Надо устроить так, чтобы я уехала на время… до тех пор, пока… и найти кого-нибудь, кто заберет… заберет…

Она не могла произнести «ребенка». Проспер крутил в голове невообразимые факты. Как теперь будет его дочь жить под одной крышей с его молодой женой и новорожденным ребенком? Он не хотел, чтобы Флоренция отдала ребенка, – это ведь его, Проспера, плоть и кровь, они не заслуживают того, чтобы их извергли во тьму. Он не знал, что делать. Лицо стало другой маской – растерянного старика.

Гризельда сказала:

– Может быть, Флоренции стоит уехать за границу – скажем, в Италию – под видом молодой вдовы, в какой-нибудь санаторий… и там дождаться родов… а потом уже решать, что делать? Сейчас слишком трудно решать. Но по-моему, ясно, что ей нужно уехать. Люди все время уезжают в санатории – Фрэнсис Дарвин пробыла там два года, когда у нее был нервный срыв после смерти матери. Мой брат вечно ездит в Аскону, там целая колония художников и философов, они верят в свободную любовь и не будут задавать вопросов. Там есть новая клиника. Это очень красивое место. Горы, Лаго-Маджоре, итальянские фермы. Там Флоренции будет спокойно.