Пещера Лейхтвейса. Том третий - В. Редер

Лейхтвейс стоял спокойно с Лорой под старым дубом, под которым они только что так мирно отдыхали. Ни одна черта на лице разбойника не выдавала его волнения перед шумящей толпой. Он подпустил колонну близко к себе и, пристально взглянув в глаза стоявшим в первом ряду, громко сказал:

— Добро пожаловать, друзья мои. Почему это вы являетесь такой огромной толпой? Не узнали ли вы, что на нас идут апачи? Или какая-нибудь другая беда грозит нашему городку? В таком случае вы были правы, собравшись и придя ко мне. Вы знаете, я всегда готов защитить вас и подать добрый совет.

— Дело не в апачах, Генрих Антон Лейхтвейс, — ответил громадный детина с темной, спутанной бородой, спускавшейся до половины груди, — нам нечего бояться этих чертей, так как мы еще недавно угнали в горы этих разбойников.

— Хорошо, что напоминаешь мне об этом, Джонсон, — заговорил Лейтхвейс. — А кто тогда повел вас в горы? Кто одержал победу над апачами?

— Ну, да, конечно, — ответил ирландец, содержатель кабачка Джонсон. Он торговал в городе водкой и пивом и уже давно точил зуб на Лейхтвейса за то, что тот запретил азартные игры в его заведении и не позволял обыгрывать в карты неопытных юношей. — Конечно, мы благодарны тебе за то, что ты прогнал апачей с пробитыми головами. Но ведь каждый исполнял свой долг, и не одна твоя голова была в опасности.

— В этом ты также прав, Джонсон, — сказал Лейхтвейс, сохраняя полное спокойствие, — что делал я, то делали и другие. Что касается тебя, то, помнишь, как я подоспел вовремя и прихлопнул огромного индейца, заносившего нож над твоей головой, чтобы скальпировать ее. Но не будем толковать об этих пустяках. Скажи мне лучше, что привело вас всех ко мне? Случилось, наверное, что-нибудь важное, что заставило тебя, Джонсон, оставить карты и игральные кости и на час забыть твои любимые занятия?

Джонсон с ненавистью посмотрел на Лейхтвейса. Он нервным движением стиснул ружье, подергивая седую бороду. Вдруг он обернулся к толпе, точно его осенила внезапная мысль, и громким голосом закричал:

— Жители Лораберга, хотите ли вы, чтобы я говорил за вас?

— Да, Джонсон, говори, — ответили ему сотни голосов, — скажи ему, что мы требуем от него.

— Слышишь, Генрих Антон Лейхтвейс, — обратился он снова к атаману, — они избрали меня. Это чертовски неприятное поручение, но я думаю, что все окончится благополучно. Ты умен и хорошо понимаешь, что против силы ничего не поделаешь.

— Если бы я был умен, — возразил Лейхтвейс, — так умен, как ты говоришь, то я, вероятно, поступил бы иначе в то время, когда был возбужден вопрос о принятии в наше общество известных элементов. Я не допустил бы, чтобы некоторые лица поселились в Лораберге. Но что сделано, то сделано, и мне не остается ничего другого, как узнать через тебя волю моих сограждан. Нужно только сожалеть, что Лораберг не нашел более достойного выразителя своих интересов.

— Пожалуйста, без оскорблений, — проворчал ирландец, — я ведь могу тем же ответить.

— Ну, так говори же, в чем состоит твое поручение? Я не стану даром терять с тобой времени.

— Хорошо же, — закричал Джонсон, крепко сжав ствол ружья, — мне поручено спросить тебя, Лейхтвейс, правда ли то, что о тебе рассказывают люди?

— А что люди рассказывают обо мне?

— Они рассказывают, что несколько лет тому назад, прежде чем появиться в нашей стране, ты был в Европе, и главным образом в Германии, просто разбойником и убийцей, который подстерегал и грабил проезжих на больших дорогах. Ты там приговорен к повешению или колесованию, и герцог, подданным которого ты был, назначил большую награду за твою голову.

— А тебе очень хотелось бы получить эту награду, Джонсон? — насмешливо спросил Лейхтвейс.

— Черт. Тут об этом нет речи. Отвечай на наш вопрос, который я задал тебе от имени наших сограждан.

— А кто эти граждане Лораберга? — перебил ирландца Лейхтвейс. — Действительно ли они такие честные, благородные, в огне закаленные люди? Такие добродетельные, безупречные личности, что могут брать на себя смелость наводить справки о прошлом других людей и рыться в чужой жизни? Не принадлежат ли они к тем, о которых наш Спаситель говорит, что они в чужом глазу спичку видят, а в своем не видят и бревна?

— Ты все вывертываешься! — закричал Джонсон, с угрозой поднимая руку. — К делу, Генрих Антон Лейхтвейс! Советую тебе, отвечай прямо на вопрос.

— Он должен ответить нам… — заревели в толпе. — Мы хотим знать, правда ли, что он был разбойником и грабителем?

— Я отвечу вам! — воскликнул Лейхтвейс, вскочив на скамью, с которой мог видеть всю толпу. — Будьте уверены, вы узнаете всю правду. Но я не заговорю, прежде чем вы не успокоитесь и не перестанете вести себя так, как будто еще находитесь в кабачке почтенного Джонсона. Помните, что вы стоите перед тем человеком, от которого вы без исключения видели только добро, который в управлении вами и общественными делами не сделал ни одной погрешности, ни одной ошибки, за которую мог бы отвечать.

Наступила мертвая тишина.

— Да, правда, — продолжал Лейхтвейс твердым голосом, гордо выпрямляя свой красивый стан, — правда, я, Генрих Антон Лейхтвейс, был разбойником и грабителем Нероберга, нарушавшим и преступавшим все государственные законы. Я убивал, грабил, врывался ночью в дома мирных граждан. Где только мог, причинял убытки и вред герцогу. Еще недавно сыграл с ним злую штуку, освободив пятьсот человек, которых он отправлял, как невольников, в Америку. Я тот Генрих Антон Лейхтвейс, о котором так много писали и рассказывали в Германии; а тут вот стоит моя жена, которая помогала мне во всех моих делах и грабежах. Но видите ли, жители Лораберга, я и в Америку-то переселился именно потому, что был разбойником. В Европе я не мог глядеть в глаза честным людям, а здесь, среди здешней сволочи, я должен был казаться белым как снег.

Шум, произведенный этими словами, не поддается никакому описанию. Крики, свист, проклятия — все это слилось в один общий грозный гул, заставивший Лейхтвейса на минуту прервать свою речь. Но наконец его громовой голос взял верх, и он продолжал, покрывая им весь шум:

— Однако кто из всех вас может указать на какую-нибудь несправедливость, причиненную ему с моего ведома здесь, в Лораберге? Кто из вас может сказать, что законы в Лораберге не применялись лучше, чем когда-либо во всей Аризоне? Кто из вас может указать, что я относился небрежно к своим обязанностям?

— Я! — воскликнул Джонсон и выступил вперед.

Лейхтвейс смерил его взглядом, полным самого глубокого презрения.

— А, ты, — проговорил он. — Вот, граждане Лораберга, видите, само появление этого человека, выступившего против меня, уже объясняет причину настоящего волнения. Не недостаток или несовершенство законов, не боязнь их нарушения руководит им. Напротив, ненависть ко мне возбудила в нем именно строгое поддержание порядка и неукоснительное применение законов. Он восстает против меня потому, что я не терплю в Лораберге пьяниц и игроков; потому, что я обязан выгнать его из города, если еще раз услышу, что в его кабаке спаивают до бесчувствия ваших сыновей и обыгрывают их в карты. Он поднимает вас против меня для того, чтобы заменить меня другим начальником, который смотрел бы на все сквозь пальцы и превратил бы Лораберг в такой же город, как все остальные в Аризоне^ — в вертеп, в притон, где ютятся порок, преступление и разврат. Но, предупреждаю вас, граждане Лораберга, что я не двинусь со своего поста и не допущу, чтобы такие личности, как Джонсон, одержали верх и получили влияние в нашем городе. Не вы расчистили первобытный лес, не вы построили город и внесли в него культуру и цивилизацию, а я и мои друзья. Наши дома были построены первыми, не ваши руки, а наши трудились, истекали кровью, превращая эти дебри в мирный, благодатный рай. Поэтому если кому не нравится, если кто не доволен здешним образом жизни и здешними порядками, тогда тот пусть отряхнет прах со своих ног и ищет себе другое место. Я же и мои друзья останемся там, где находимся.