Пещера Лейхтвейса. Том третий - В. Редер

— Не унижайся, жена, — уговаривал ее Лейхтвейс, — прошу тебя, дорогая Лора, не расточай своих просьб перед этими убийцами. Люди, величающие себя моими судьями, умышленно хотят сжить меня со света, чтобы сделать из мирного поселения Лораберга такой же вертеп, каких так много в Аризоне. Моя последняя воля, дорогая Лора, заключается в том, чтобы ты немедленно после моей смерти уехала с нашими друзьями подальше от этой негостеприимной страны. Если тебе отдадут мой труп, то перевези его на нашу родину. Я хочу быть погребенным в немецкой земле. Там, под старыми дубами и соснами Нероберга, где мы так часто бродили с тобой, юные и счастливые, там хочу я упокоиться. Обещай мне, Лора, что ты исполнишь мое последнее желание.

— Я… обещаю… исполнить… его…

С этими словами Лора лишилась чувств.

Зигрист, не будучи в состоянии дальше смотреть на страдания этих несчастных, рискуя быть убитым окружающими стражами, протиснулся сквозь них, схватил Лору и унес ее в круг своих друзей. Ее приняла Елизавета, уложила около себя, положив ее голову на свои колени. Милосердное Небо послало ей глубокий обморок, в котором она не видела и не слышала того, что происходило дальше.

Хромой портной вызвался быть палачом. Он, как дикая кошка, полез на дуб. Укрепив на одной из его веток конец веревки, он из другого ее конца сделал петлю. Скамью под деревом не трогали, так как рассчитывали, что она понадобится для казни. Теперь Лейхтвейса освободили от веревок. Вокруг дерева, на расстоянии двадцати шагов от него, встали десять человек с заряженными и готовыми к выстрелу ружьями. При малейшей попытке несчастного бежать, при малейшем его сопротивлении распорядителям казни или при движении между его друзьями, указывающем на намерение прийти ему на помощь, моментально двадцать пуль должны были уложить его на месте.

— Генрих Антон Лейхтвейс, — произнес, подойдя к нему, старый Робинсон, — приготовься к смерти. Приговор, произнесенный над тобой судом Линча, будет сейчас приведен в исполнение.

— Надеюсь, вы дадите мне время примириться с Господом? — проговорил Лейхтвейс твердым голосом.

— А, ты хочешь помолиться? Мы не подумали бы, чтобы разбойник считал это нужным. Короткую молитву мы, пожалуй, дозволим тебе. Прочитай молитву и готовься к смерти.

— Если я должен молиться, — заговорил осужденный, — то потрудитесь немного отойти от меня: я не хочу, чтобы ваши ненавистные рожи нарушали мое настроение.

Судьи невольно отодвинулись на несколько шагов. Возбуждение в толпе было страшное. К сожалению, мы должны сказать, что оно было не в пользу Лейхтвейса. Все эти люди горели любопытством посмотреть на казнь, хотя бы она совершалась над их лучшим другом. Они толкали друг друга, чтобы занять лучшее место, и за неимением настоящих театральных представлений с удовольствием наслаждались зрелищем казни.

— Как-то он умрет? — спрашивал один другого. — Не испугается ли он в последнюю минуту?

— Держу пари на десять долларов, что у него даже ресницы не дрогнут.

— Принимаю пари.

— А я держу сто долларов против пятидесяти, что в него не будет надобности стрелять! — кричал маленький, толстый человек, золотоискатель из горных округов. — Он умрет, как только его вздернут на дуб: веревка перевьет ему позвоночник.

— Неправда, — перебил его другой золотоискатель, — я раз смотрел на казнь. Эту процедуру нужно было повторить три раза, прежде чем бедняга испустил дух.

— Так ты принимаешь мое пари, Браун?

— Сто долларов против пятидесяти? Идет, Джемс?

Негодяи вынули маленькие записные книжки и сделали в них отметки.

— Я нахожу, что они поступают неправильно, не вздергивая вместе с ним и жену его, — заметил худощавый, бледный человек, работник в кабачке у убитого Джонсона. — Если он раньше был разбойником, то она жена разбойника и должна бы разделить его участь.

— Ты дурак, мой друг, — вразумил его золотоискатель Браун, — таких красивых женщин не вешают в Аризоне; здесь в таком товаре большой недостаток. Помяни мое слово: не пройдет двух недель, как она будет принадлежать другому.

— Ты думаешь? Но они ведь, кажется, очень любили друг друга, жили душа в душу?

— Болван! Учить меня познавать женщин. Когда у жены умирает муж, это то же, как если ты ударишься плечом о стену: боль сильная, но непродолжительная.

— Ха-ха, хорошая шутка. Я запомню это словечко.

— Тихо!.. Тихо!.. — закричали несколько голосов. — Он молится… Мы хотим послушать, о чем разбойник может молить Бога.

— Он молится не по-английски, он кается перед Богом в совершенных им грехах на родном языке — по-немецки.

Да, это была правда: Лейхтвейс читал по-немецки молитву.

Мертвая тишина воцарилась на площади, перед местом казни. Можно было бы услышать падение булавки.

Как трогательно звучали слова молитвы в устах этого молодого, красивого, но несчастного человека, вынужденного заплатить жизнью за мимолетную вспышку гнева. Подняв руки к вечернему небу, он с чувством произнес:

— И прости нам долги наши, яко же и мы прощаем должникам нашим.

— Слышишь, Джонсон, он нас прощает. Тем лучше, по крайней мере, этот суд Линча можно будет списать со счета наших грехов.

— Яко твое есть царство и сила и слава во веки веков. Аминь.

— Аминь! — повторили дрожащим голосом шесть товарищей разбойника Лейхтвейса.

Жена его не могла сказать этого «Аминь», потому что она лежала без чувств.

Генрих Антон Лейхтвейс поднялся с колен и произнес без малейшей дрожи в голосе:

— Теперь я готов, вы можете убить меня.

Хромой портной, вызвавшийся исполнить роль палача, снова полез на дерево. Он теперь вертелся, как маленький черт, около величественной фигуры разбойника.

— Извольте подойти вплотную к этой скамье, ваша разбойничья милость, — с насмешкой обратился он к осужденному. — Так, хорошо, совершенно достаточно: теперь я, кажется, дотянусь до вашей высокоблагородной шеи.

С этими словами вертлявый человек вскочил на скамью.

Лейхтвейс не удостоил его ни одним взглядом. Он, казалось, был уже не в этом мире: черты его лица приняли неземное выражение, на устах играла блаженная улыбка. Глазами он искал Лору, но мог увидеть только ее роскошные золотые волосы, остальное заслоняли окружавшие ее стражи. На этих чудесных волосах, которые он так часто целовал, остановился его последний взгляд. Ах, если бы вместо пеньковой веревки его бы повесили на шнуре, сплетенном из этих золотых кудрей, какой сладостной показалась бы тогда ему смерть!

В эту минуту хромой портной набросил веревку на шею Лейхтвейса. Этот последний вздрогнул от ее прикосновения. Вздрогнул не от страха, а от стыда. Самый свободолюбивый из всех людей, каким он был не дальше, как час тому назад, он теперь притянут за шею, как бык на бойне. Но спасения для него не было, он это видел очень хорошо. Куда бы он ни взглянул, он всюду встречал направленные на него ружья. Всякая попытка спастись была бесполезна.