Пещера Лейхтвейса. Том третий - В. Редер

В это время к Лютому Волку подошел старик, который привел меня к нему, и шепнул ему что-то на ухо. Лютый Волк приказал подождать его и перешел в другую палатку, находящуюся на расстоянии ружейного выстрела. По-видимому, у него там был разговор с какой-то личностью, имеющий решающее значение, потому что, выйдя из палатки, он громко крикнул людям, сопровождавшим меня:

— Знатный врач одобрил мое предприятие; Великая Змея предсказывает нам удачу, если мы сейчас же отправимся в путь. Поэтому, воины мои, следуйте за мной.

— Я не в состоянии описать, — продолжала свой рассказ Аделина Барберини, — какой при этих словах поднялся шум и суматоха.

Индейцы, спокойно отдыхавшие у своих вигвамов или занимавшиеся стрельбой из лука, метанием копья, в несколько мгновений были уже на лошадях, готовые к выступлению. Женщины провожали воинов до выхода из ущелья и тут с радостными и веселыми криками прощались с ними. Они, вероятно, хотели воодушевить воинов, чтобы тс принесли домой богатую добычу и побольше скальпов. Меня сам Лютый Волк посадил в седло перед собой, так как его недоверие ко мне еще не совсем прошло. В случае, если бы я задумала обмануть его, я была бы моментально убита. Индеец, не дрогнув, срезал бы мне голову секирой. Я не могу словами описать вам, что я чувствовала, отправляясь таким образом во главе апачей к Лорабергу. Меня главным образом волновала мысль о том, успеем ли мы вовремя. Протянется ли на столько церемония казни, чтобы мы могли застать тебя живым, благородный Генрих Антон Лейхтвейс? Перед самым Лорабергом Лютый Волк приказал своим воинам остановиться, слезть с коней и тихонько, осторожно прокрасться в город. Сам он опять пошел впереди своих воинов. Когда мы приблизились к самому городу, перед нами предстала картина… при виде которой у меня кровь застыла в жилах. Это было как раз то мгновение, когда ты с веревкой на шее был вздернут на дуб.

— Поздно, — крикнула я в невыразимом горе, — мы опоздали.

Но Лютый Волк одним взглядом зажал мне рот. Он тихо поднял ружье… прицелился… прошла секунда, одна только секунда, которая показалась мне вечностью… и… выстрелил… Вы сами были свидетелями, с какой изумительной точностью он направил пулю. Она пробила веревку, на которой ты висел, наш дорогой, всеми любимый атаман. Затем Лютый Волк подал знак, и все индейцы набросились со всех сторон на пораженных удивлением и неожиданностью жителей Лораберга, — закончила Аделина Барберини свой рассказ. — А теперь, друзья мои, — добавила она, — станем же под этот дуб. Я условилась с предводителем индейцев, что они не тронут никого, стоящего вместе со мной под этим деревом.

Лейхтвейс, глубоко взволнованный, протянул руку Аделине Барберини.

— О, Барберини, — проговорил он, — я никогда не забуду и не в состоянии буду забыть услугу, которую ты мне оказала сегодня. Ты не только спас мне жизнь — она находится в руках Господних, и это Он направил пулю индейца, пробившую веревку, на которой я уже висел, нет, не одной только жизнью я обязан тебе, я обязан тебе гораздо большим. Ты помог мне отомстить этим неблагодарным людям в Лораберге, отомстить такою местью, о которой я сам не смел мечтать, местью скорой и неотвратимой. Вот смотрите, мои друзья, сегодня Лораберг перестанет существовать, но вместе с ним погибнут и те жалкие подлецы, которые втерлись в наш родной, дорогой нам поселок. Пусть все наши труды погибли, пускай пропало все — мы создадим себе новый Лораберг, который на этот раз будет принадлежать уже нам — только нам одним.

— Мы готовы работать в поте лица, атаман! — воскликнул Зигрист, обнимая Елизавету и сияя счастьем и радостью по поводу спасения дорогого друга. — И я уверен, Генрих Антон Лейхтвейс, что все думают так же; все, кто обожает тебя: приказывай — и мы снова пойдем рубить деревья девственного леса, снова сделаемся плотниками, столярами, кузнецами; пройдет немного времени — и наш поселок снова станет жемчужиной этой тихой долины.

Лицо Лейхтвейса омрачилось, взор его устремился туда, где виднелось пылающее зарево пожара, где все еще происходили кровопролитие и резня.

— Мы будем строить на крови, товарищи, — сказал он. — Наши дома будут стоять на могилах. Вот смотрите, апачи, кажется, поклялись не оставить в живых ни одной души.

— О, Боже! — воскликнула Лора. — Эти краснокожие дьяволы не щадят даже беззащитных женщин и невинных младенцев. Не взяться ли за оружие, чтобы остановить эту ужасную резню?

— Они ничего лучшего не заслужили, — глухо произнес разбойник, — мне жаль невинных жертв, но пусть не останется в живых ни один из тех, кто был виновником гибели нашего Лораберга.

— А я спрашиваю тебя, как спрашивал Авраам Господа, — сказала Лора, — неужели ты хочешь погубить и праведных вместе с грешниками? Быть может, в городе найдется пять-десять праведников, неужели ты погубишь их и не простишь из-за них всем остальным?

Лейхтвейс, казалось, переживал сильную внутреннюю борьбу. Его благородное сердце страдало при мысли, что погибали беспомощные женщины и девушки, а он не делал ничего для того, чтобы спасти их.

— Оружие с нами, товарищи? — спросил он, как бы повинуясь внезапному решению.

— Наши ружья здесь, — сказал Зигрист, — негодяи побросали их в кучу в том месте, где нас стерегли.

— Вперед же, товарищи! — воскликнул Лейхтвейс. — Вооружайтесь.

Но еще прежде, нежели разбойники успели добежать до того места, где лежали ружья, Барберини бросился к ним и, грозно подняв обе руки, остановил их:

— Назад! — воскликнула переодетая красавица. — Ради Бога, не дотрагивайтесь до оружия. А ты, Генрих Антон Лейхтвейс, разве ты хочешь сделать меня клятвопреступником, хочешь заставить меня со стыдом опустить глаза перед Лютым Волком, потому что я не сдержала данного ему слова?

— Какого слова? — дрожащим голосом спросил Лейхтвейс.

— Когда Лютый Волк согласился поспешить к тебе на помощь, он заставил меня поклясться в том, что ни ты, ни твои товарищи, ни вообще кто-либо из нас не вмешаются в битву с обитателями Лораберга, а в противном случае грозил мне ужасною местью. Но и помимо этой клятвы, которая для меня священна и за нарушение которой он, наверное, наказал бы меня смертью, что можешь ты сделать с этой кучкой людей против тысячи индейцев, которые окружают нас со всех сторон: ты не спасешь никого, Генрих Антон Лейхтвейс, ты только напрасно принесешь в жертву и себя и своих друзей.

— Барберини прав, — сказал Лейхтвейс. — Мы не сможем остановить кровопролития. Не остановить нам колесницы смерти, которая едет по долине, собирая ужасную жатву. Останемтесь здесь, под этим дубом, товарищи, и подождем рассвета — с восходом солнца индейцы уйдут, а мы… мы пойдем тогда и поищем, не удастся ли нам найти раненого, которого еще можно будет спасти.